В доме два окна светились. Одно распахнулось, и голос Натальи Григорьевны, не очень громко, но как раз, чтобы слышно было, крикнул:
— Машура! Пора домой.
— Иду–у!
С детства Машура знала, что Наталье Григорьевне она подчиняется. С детства порядок и серьезность внушались ей, хоть не всегда успешно.
Прибредя домой, она прошла в комнату матери. Наталья Григорьевна, в чепце, очках и безукоризненном белье лежала в постели и читала роман друга своего, Франса. Машура поцеловала ей руку.
— Ты все бродишь, — сказала Наталья Григорьевна, — пора бы и ложиться. Завтра тебя не подымешь.
— Нет, милая мама, подымете, когда понадобится.
— Мне не понадобится, но для твоей же пользы.
Машура раздевалась в комнате рядом. Уже заплетя косы, дунув на свечку, чтобы ложиться, она спросила из темноты:
— Мама, а тут не страшно?
Не отрываясь от чтения, Наталья Григорьевна ответила:
— Нет.
Машура перекрестилась, натянула одеяло на худенькое плечо и опять спросила:
— Антон не говорил, когда приедет?
— Разве можно придавать значение его словам? Сказал, что не скоро.
— И очень буду рада, — холодно ответила Машура.
«Конечно, — думала Наталья Григорьевна уже в темноте, — эти взаимные qui pro quo[184] и пертурбации необходимы. Все же характер Антона…» Она вздохнула и вспомнила об Анатоле Франсе. Вот где культура, порядок, уравновешенность! Тут ей представилось, что трудное слово культура можно по–новому определить. Старческой рукой зажгла она вновь свечку и, надев очки, записала в книжечку афоризмов и наблюдений: «Культура есть стремление к гармонии. Культура — это порядок». Записью она осталась довольна и покойно отошла ко снам.
Хотя с вечера голова немного ныла, Машура хорошо спала, встала в добром настроении. Надела белую матерчатую шляпу, добыла лопату, скребок, и к запущенному саду стала применять то, что ночью мать назвала культурой. Чистила дорожки, вскопала клумбу. Наталья Григорьевна поощряла такие дела — находя, что общение с землей полезно для молодежи: укрепляет тело, облагораживает душу.
Сама она занялась домом; надо было и его подтянуть. Наталья Григорьевна не хлопотала и не суетилась; она действовала. Под ее умелым водительством переставили мебель; что нужно — добавили; появились скатерти на столах, на окнах портьеры, букеты сирени в вазах. Было разобрано белье. Платье развесили по шкафам.
Перед завтраком, когда меньше всего о нем думали, вкатил на велосипеде Антон. Он был в каскетке, поношенной летней паре, запыленный. Пот катился со лба. Поставив велосипед, он снял фуражку и отер разгоряченное лицо. Антон несколько сутулился, но стоял твердо на коротковатых ногах. Он был некрасив — с широким лбом, небольшими глазами, сидевшими глубоко; не украшал его и нечистый цвет лица — что‑то непородистое, тяжеловатой выделки в нем чувствовалось. Отец Антона был дьячок.
— Насилу вас нашел, — сказал он Наталье Григорьевне, здороваясь. — А, и Машура занялась хозяйством. Дело.
Машура подошла, и просто ему улыбнулась.
— Как видишь.
— А я, извини меня, ведь нынче тебя и не ждала, — сказала Наталья Григорьевна.
— Имели полное основание. Я не хотел приезжать, но потом передумал… — Он вдруг густо покраснел, и как будто на себя рассердился. — Да, а потом приехал.
Позвали завтракать. Завтрак был умеренный, свежий и вегетарианский, во вкусе дома.
— А, — сказал Антон, улыбнувшись, — у вас все то же, овощи, спасение души…
— Нет, не спасение, — ответила Наталья Григорьевна, — а просто нахожу это здоровым.
Антон давно бывал у них, еще вихрастым гимназистиком, когда вместе с Машурой состоял старостой гимназического клуба. Уже тогда он был серьезен, головаст, давал уроки, помогая матери, и стремился на физико–математический факультет. Но и теперь, считаясь женихом Машуры, изучая интегральное исчисление, — целиком не мог привыкнуть к дому Вернадских. Что‑то его удерживало. Он уважал Наталью Григорьевну, но ненавидел Анатоля Франса, бельевые шкафы в их доме, дворню, сундуки и порядок, олицетворением которого считал хозяйку. Кроме того, ему казалось, что он плебей и parvenu>1. Он, вероятно, не прощал Наталье Григорьевне ее барства.
