Она знала уже, что труппа волновалась и девушки побаивались дальнейшей поездки. Но такого решительного намерения «сбежать» пока не обнаруживал никто. Правда, главную роль в Марусиных соображениях играл, по-видимому, не столько страх перед далеким путешествием, сколько г-н Тенишев-ский, но расспросы новых знакомых за столом в «Метрополе», конечно, подлили свою долю масла в огонь.
Елена постаралась хладнокровно взвесить все, что говорилось за последние дни. Никто из тех немногих людей, с которыми ей пришлось познакомиться в Ханькоу, не сказал ничего определенно плохого. Большинство просто не имели о Гуй Чжоу никакого понятия. Один русский механик, который ездил вверх по Ян Цзе, встречал в Чун Кине купцов из Гуй Яна. С их слов он передавал, что в Гуй-Чжоу красивая природа, растет береза, а реки быстры и прозрачны. Но и только. Беспокойство и опасения возникли в труппе, очевидно, именно на почве этой неизвестности и неосведомленности. Других оснований не было. Контракты у всех были подписаны, авансы выданы, жалование г-н Лю аккуратно выплачивал каждые 10 дней, по условию. Сам он был всегда вежлив, ни к кому не придирался и даже делал нахлобучки Вану за упущения в хозяйственной части. Теперь он уехал вперед подготовить все нужное для их приема в Чан Ша. Ничто, положительно, не давало поводов к тревоге. Елена имела полное моральное право удержать Марусю от побега… Что же касается ее самой, перспектива вернуться назад, в пропитанный спиртом и развратом кабак, пугала ее гораздо больше, чем неизвестность путешествия. К тому же, возвратиться в Шанхай значило опять встретиться с Андреем Ильичем, тянуть снова тяжелую, бесплодную канитель.
Месяц, уже проведенный в пути показал Елене впервые за долгий срок, как невыносимо устала она от ночной жизни, от скандалов, от приставаний мужчин, от мелких закулисных интриг, от всего, чем полна жизнь кабаре, шикарного, как «Райнбоу Палас» или попроще — все равно.
Мысли ее вернулись к прошедшему вечеру. Как не похожи были новые знакомые на профессионалов-музыкантов, которых хорошо узнала Елена за годы своих скитаний по сценам Дальнего Востока. Расспросы их и интерес, проявленный ими к цели поездки труппы, тоже казались Елене не простым любопытством. Тенишевский все время возвращался к этой теме, а Дорогов, хотя и был более сдержан, но вел себя в общем так же. Это имело такой вид, будто они добивались знакомства специально для того, чтобы что-то разузнать. Впрочем, не все ли равно? Дорогов мелькнул в калейдоскопе жизни и вот уже исчез. Может быть, — никогда больше не встретится. Стоит ли размышлять о том, что он хотел узнать и для чего?
Но против ее воли, вопреки всем доводам рассудка, беспокойство смутное и непонятное продолжало жить в ее сознании и она не находила объяснения этой бесформенной тревоге. Остро почувствовала она вдруг потребность поговорить с кем-то близким и понимающим, придти к кому-то с открытой душой, так, как приходила к ней сейчас Маруся со своими несложными горестями…
Бледный рассвет замерцал уже над крышами изнывшего от духоты Ханькоу, когда Елена уснула в кресле, уронив голову на руки.
На закрытой двери красовалась вся исколотая кнопками визитная карточка не первый свежести:
ЕВГЕНИЙ ВЕНИАМИНОВИЧ КАЦ.
ПИАНИСТ-СОЛИСТ.
Тенишевский постучал.
— Войдите, — раздался голос из комнаты. Дверь тотчас приоткрылась и в образовавшуюся щель просунулся тот самый маленький, чернявый человечек, которого Дорогов и Тенишевский видели вчера за роялем в театре «Виктория». Он был в одних белых трусиках и в туфлях на босую ногу. При виде двух незнакомых, хорошо одетых мужчин он опешил и отступил назад. Тени-шевский не дал ему опомниться.
— Г-н Кац? — сказал он, протягивая руку. — Очень рад познакомиться. Не уделите ли полчаса для деловой беседы?
Кац смущенно разглядывал неожиданных гостей.
— Простите, — сказал он несколько шепеляво, — я только что проснулся. Одну минутку, я оденусь.
— Не трудитесь, — удержал его Валериан Платонович, — поговорим и так. Он вошел в дверь мимо ошарашенного Каца. Дорогов последовал за ним. Во всех углах комнаты довольно неряшливо были разбросаны разные принадлежности мужского туалета. За чайным столом сидел белокурый, коренастый мужчина лет тридцати, стриженый бобриком, в пестром японском халате. При виде вошедших он встал.
