Но среди этой толпы идентичных друг другу фигур стояли и существа, резко отличающиеся от всех прочих особой индивидуальной формой. Одно из них напоминало префекта, отца Жуана, а рядом с ним стоял… Виеро! А дальше — те, кто остался в лагере, и из группы Жуана, и люди из МЭО.
Жуан протолкнул жерло эжектора сквозь орудийный порт.
— Нет! — воскликнула Рин. — Подождите! Посмотрите на их глаза. У них остекленевший взгляд. Это могут быть наши друзья, только под наркотиком!
Или еще хуже, подумал Жуан.
— Не исключено, что они — заложники, — предположил Чен-Лу. — Есть верный способ проверить — кого-нибудь из них подстрелить.
Он встал и выдвинул инструментальный ящик.
— Вот, возьмите карабин…
— Заткнитесь! — рявкнул Жуан, вытащив из порта эжектор и закрыв порт.
Чен-Лу молча покусывал губы. Эти латиноамериканцы так далеки от реальности! Положив карабин обратно в ящик, китаец уселся на свое место. А что? Вполне можно было выбрать в качестве мишени какого-нибудь наименее важного субъекта. Сразу получили бы ценную информацию. А если сидеть сложа руки и ничего не делать, то не получишь ничего.
— Не знаю, как вас, — проговорила Рин, обращаясь сразу к обоим мужчинам, — но меня в школе учили по друзьям не стрелять.
— Понимаю, Рин, — кивнул китаец. — Но разве это наши друзья?
— Пока неизвестно наверняка.
— Вот именно! И как же нам выяснить это?
Он указал в сторону фигур, которые остались за спиной, на прогалине, а течение понесло аэрокар вдоль джунглей дальше.
— Здесь ведь тоже нечто вроде школы, Рин, — усмехнулся Чен-Лу. — Тут нам тоже преподают урок.
Опять двусмысленность, подумала она.
— Джунгли — школа прагматизма, — сказал китаец. — Она учит безальтернативности. Спросите у джунглей, что такое хорошо и что такое плохо? У них есть лишь один ответ: выжил — хорошо. А погиб — и говорить не о чем.
И он продолжает настаивать, чтобы я соблазнила синьора Джонни Мартино, в то время как тот еще не оправился от шока, подумала она. И это действительно так — опасность, шок и ужас. А бесследно это не проходит.
Рин вздохнула. Но что будет с ней?
— Если бы это были индейцы, — произнес Жуан, — я бы знал, зачем они затеяли подобное представление. Но это не индейцы. Мы даже не можем понять, как думают эти создания. Индейцы бы устроили спектакль, чтобы поиздеваться и сказать: «Ты будешь следующим». Но эти твари… — Он покачал головой.
Аэрокар погрузился в тишину, и в нем воцарилось давящее на нервы одиночество, стократ усиленное жарой и монотонным движением джунглей за бортом.
Чен-Лу задремал, думая: Пусть жара и ничегонеделание выполнят за меня мою работу.
Жуан рассматривал свои руки.
Прежде он не попадал в ситуацию, где страх и отсутствие дела заставляли его заглянуть себе в душу. Этот новый опыт одновременно и испугал, и удивил его.
Страх — наказание, которое наше сознание налагает на самое себя за грех самонаблюдения, подумал он. Я должен себя чем-то занять. Но чем? Сном?
Жуан боялся спать, поскольку не хотел видеть плохие сны.
Пустота… Хороший будет приз…
Когда-то в прошлом он достиг сияющей вершины, где все, что он делал, было свободно от любых осложнений, как предшествующих, так и последующих. Никаких сомнений. Только действие, чистое, рефлекторное действие… Это и есть то, что называется жизнью. Теперь же все, что с ним когда-либо происходило, стало объектом интроспекции, изучения и переоценки. Одновременно с этим Жуан понимал, что интроспекция запросто даст слабину, потому что есть в его душе воспоминания, которые могут легко вырваться из-под власти разума и поработить сознание.
Откинув голову на спинку кресла, Рин смотрела в небо. Кто-то должен начать нас искать. Должен… должен…
И Жуан, сидящий слева… Он тоже должен…
Рин сглотнула, удивившись, откуда вдруг явилась к ней эта мысль. Усилием воли она переключила свое внимание на небо, такое голубое — чистая поверхность, на которой может быть изображено что угодно.
Спасатели могут появиться с минуты на минуту. Рин перевела взгляд на горы, возвышавшиеся на западе. Они то вырастали, то уменьшались в размерах по мере того, как река влекла аэрокар вперед. Об этом нельзя думать, иначе эмоции захватят нас и лишат стойкости. Эмоции — непосильное бремя.
