Надя приметила Куцеря. Он повел блуждающим взглядом и застыл, ухвативши себя за ворот. Колмогоров, конечно же, видел Куцеря, которого полчаса назад выгнал, видел и не скрывал, что видит, но ничего пока что не говорил. В который раз он взялся за турку, потрогал остывший металл рукой, но не поморщился даже бегло, а перелил холодный кофе в чашку, как будто даже удовлетворенный. Он и хватил кофе сразу, как воду или как водку, — в два-три глотка. Уже тогда Надя подумала, что, внутренне возбужденный, взвинченный своей речью — сколько бы ни пытался он отрицать это своим лицедейством — Колмогоров не разбирает, что делает. Мельком подумала, но, как это сплошь и рядом бывает, не сумела задержаться на побочном, важном лишь задним уже числом соображении.
Антонова поразила Надю отрешенной сосредоточенностью, с которой та наблюдала за Колмогоровым, и Надины мысли скользнули в другую сторону. Излюбленная черная байка балерины, свободный, рыхлыми складками и далеко не новый костюм возбуждал Надино недоверие.
Однако неприятная Наде небрежность, которую выказывала Антонова манерами своими и нарядом, была оборотной стороной усыпанных блестками голубых и белых, розовых пачек, голых рук и голых ног, воздушного бега на пуантах — всей той сценической, выставленной на публику прелести, которой хватало Антоновой с избытком. Вся жизнь балерины пошла в жертву пластическому изяществу, и сейчас, вне спектакля и репетиции, ставши в несобранной, расхлябанной даже позе — в руках ключи, на груди телефон, — Антонова наслаждалась минутой свободы — свободы от пластики и обольстительности. И все равно не могла ни от того, ни от другого уйти — всякое непредумышленное движение, разбежка играющих пальцев, поворот тонкой шеи в расстегнутом вороте и тяжело осевший узел рыжеватых волос на затылке — все говорило об отточенном, артистическом равновесии, в котором пребывала, колеблясь, жизнь женщины.
— Да… Да, Вадим! — обрадовалась она, подхватив телефон, и сразу куда-то пошла, провожаемая долгим взглядом Нади.
— Пора, Наденька, — тронул ее Генрих.
— Спасибо, — сказал Колмогоров, возвращая чашку с оставшейся на дне гущей Богоявленской.
— Вячеслав Владимирович, я ухожу. Вы остаетесь без кофе, — ответила она.
Он кивнул: спасибо, хватит, и хлопнул в ладоши, возобновляя репетицию.
Вслед за шагавшим довольно быстро Генрихом Надя прошла через полутемный зал к выходу под центральной ложей. Возле портьер Генрих задержался, чтобы кинуть последний взгляд на сцену.
Что-то произошло.
Затор — все налетели друг на друга и остановились, несмотря на побуждающие к бегу звуки рояля. Все глядели на Колмогорова. Тот беспомощно стоял посреди авансцены.
— Стоп… стоп… — шептал он, непонятно кого уже останавливая, — самого себя. — Стоп…
Шатнулся, провалился на слабеющих ногах, и прежде чем пораженные столбняком артисты успели кинуться на помощь, — осел, упираясь руками в настил сцены. Рокочущий каскад клавиш оборвался, рояль смолк, как внезапно отшумевший ливень.
Вадим звонил каждый день, и Аня все спрашивала, во сколько это ему обходится. Вадим отшучивался. А в шутке проскальзывало нечто много для него значащее. Он говорил: я написал двадцать шесть книг, включая всякую лабуду под псевдонимами, следовательно, немного-то я себе в жизни позволил: одиннадцать хороших книг это да… кое-что. Кусок работы. Иногда я подряжался писать по роману в два месяца, а когда писал свое, настоящее, высиживал по странице, по две в день. Что так, что эдак, Ань, я работал как проклятый. На что другое — ни сил, ни времени, ни чувств. Все самое лучшее отложено на потом. Но потом-то как будто уже и наступило. Надо полагать, что наступило, — в противном случае есть подозрение, что оно не наступит никогда. Если человек написал двадцать шесть книг, может он о себе сказать, что нечто похожее на «потом» он уже вроде бы заслужил? Может он себе позволить если не все самое лучшее, то хотя бы просто хорошее? И вот я себе позволяю. Болтаю с тобой в волю, от пуза, так чтобы от стола ползком и в брюхе аж к горлу перло. Это, Ань, своего рода разврат. Это, Ань, чистой воды разврат. Это, Ань, валяться в постели, в зубах три сигареты сразу, в одной руке бутылка кагора, а другой подгребать к себе голых баб, одну толстую, другую тонкую. И за самые, за самые жаркие, за самые что ни есть возвышенные и самые низменные места их оглаживать. Вот это, Аня, как — что я себе сейчас позволяю. У меня, Ань, компьютер стоит включенный, и все мои обязательства-нормы повылезали на крышу монитора, распоясались и сидят-посвистывают: гуляй, Вадя!..
