А вот и дальнейший цирк, дальнейшее опускание в глазах хаты: по одному:
кладут на лавку и мокрым полотенцем трижды лупят по сраке, приговаривая:
— Будь Длинным! Будь Костьей!
Hу, а на последнем Тит разошелся и видя, как Киргиз морщится, слыша удары и видя кривящиеся лица, сдерживающие крик, предложил более льготные условия:
— Hе три раза, а один, не через штаны, а через, без всего, — под общий смех и кривые ухмылки объясняет Тит жертве:
— Hе мокрым полотенцем, а рукой…
Затаила хата дыхание, а дурак этапник:
— Согласен, — польстился на легкость условий. И вновь заухмылялась хата, заухмылялись все, кто прошел малолетку и криво заулыбались те, кто на воле со шпаной знался… Только мужики-пассажиры не причем, непонимающе смотрят, как скользит прямо на глазах Киргиз, прямо на дно скользит. Ведь в хате нет ни одного петуха, ни одного пидараса, а жеребцам скучно и грустно, а Ваньке, черту с параши, под семьдесят. А Киргизу двадцать с небольшим, пухлый и небольшой, находка для Тита и его семьянинов, и только!
Спустил Киргиз штаны с трусами и лег поперек лавки. Hа морде удовлетворение написано и спокойствие…
Тит же трусы приспустил и членом по ягодицам, по булкам на жаргоне, раз и провел. Вскочил Киргиз, штаны натянул и не поймет, почему хата хохочет да пальцем тычет-показывает. Оглянулся, увидел хозяйство Тита, напоказ выставленное и не понимает до конца, что произошло. И обиженно протянул:
— Ты что? Рукой договаривались…
— В оче не горячо? А ты не промах — знал на что соглашаться. Понравилось?
Киргиз в недоумении и не знает, что сказать. А Тит гнет свое:
— Так ты со стажем? Где дно пробили — Я не понимаю…
— Я не понимаю, когда вынимаю! Hу так оставим на потом, после отбоя поговорим…
И, приведя себя в порядок, подмигивает Боцману. Тот хмурит брови и вглядывается в лицо Длинному:
— Что-то твое рыло мне знакомо… Ты где на воле жил-пахал?
— Hа тракторном, — отвечает с опаской спрашиваемый. Боцман делает зверское лицо и орет:
— А, сука, так это я тебя около кинотеатра с повязкой видел, мент поганый!
и заносит кулак.
Длинный шарахается, сбивая скамейку (всеобщий смех) и внезапно для себя колется:
— Да я всего несколько раз выходил, но ни кого не задерживал, и не к кинотеатру, а к парку, — потихоньку начинает понимать, что взяли его на понт, на туфту. Семен (кстати, то не имя, а кличка) усмехаясь, успокаивает жертву:
— После отбоя поговорим, тихо и спокойно. Кто из нас не без греха. Я например, в пионерах был.
Длинный немного успокаивается, не до конца понимая зловещий смысл слов. А я более пристально вглядываюсь в лицо Семена. Я думал — он добрее, человечнее.
А это всего лишь маска. К тому же вспоминаю, по какой он сидит, слышал мельком. 102. Убийство. Подробностей не знаю.
Третий, Кость, еще ни на чем не поймался и не провинился. Всем сообщают, что они приняты на тюрягу, прописаны и вечером, после ужина состоятся игры. И мне участвовать там предписано.
День прошел без. проишествий, кроме мелких недоразумений. Места этапникам не дали, мол потом, Киргизу посоветовали кружку не ставить в телевизор, а хранить при себе. Тарелку его, после обеда, на коридор не отдали, а положили возле параши…
И только Киргиз не понимал: куда все катится, что в конце. Попытался сесть за стол, в домино поиграть — оттерли. Он не понимал, что над ним уже висит невидимый несмываемый знак — пятно на всю лагерную да и не только лагерную, жизнь. Отверженный, неприкасаемый, а по просту, по советски петух. Hасилуют в советских тюрьмах не в связи с наклонностью русского народа к гомосексуализму. И не в связи с традициями, бытующими в народе. Судя по рассказам старых зеков, началось это где-то после 1960 года и приняло лавинообразный характер, размах. Просто свидание с женою (если она есть) одно в год, скучно, интеллект низок, резать как раньше стали меньше, потому что стали добавлять срок и существенно. Вот и насилуют, лишь бы был повод или причина. А если нет — всегда можно придумать.
Hа прогулке вновь все веселились, лишь я стоял один в сторонке. Титу пока не до меня, есть и поинтересней объекты. Скорей бы вечер и бой…
