Еще у человека был мешок, где, я позже поняла, сидели кролики — маленькие комочки безумного страха. И пока тянулись эти часы на холме, часы, гораздо более длинные, чем любые другие, он вытаскивал кроликов по одному и засовывал в клетку. Сначала птица раздирала зверькам живот, и их внутренности вываливались наружу, а потом выклевывала глаза. Сейчас об этом легко рассказывать, ведь это немного отвлекало от того, что происходило, и еще об этом легко рассказывать, потому что это было совершенно бессмысленно. Птица не казалась голодной, хотя, может быть, она чувствовала такой неутолимый голод, что даже живая плоть не могла ее насытить. Клетка постепенно наполнялась визжащими полумертвыми кроликами. Человек смотрел то на клетку, то на происходящее вокруг, и его лицо пылало, он почти улыбался от мрачного наслаждения, сидя возле своего мешка, в котором еще было чем поживиться.
* * *
До этого мы говорили о другом, например, о мужчинах, игравших в кости рядом с крестами. Они играли на его одежду и другие вещи, а может, и просто так. Одного я очень боялась — как и душителя, появившегося позже. Этот первый был из тех опасных людей, которые весь день ходили туда-сюда, следили за мной. Казалось, он очень хочет знать, куда я пойду потом, когда все закончится, и что это его пошлют, чтобы притащить меня обратно. Этого человека, следившего за мной, вероятно, наняли верховые, наблюдавшие издалека. Если кто-то и знает, что и почему случилось в тот день, то это — он, человек, игравший в кости. Очень просто было бы сказать, что я вижу его во сне, но это не так, он не преследует меня, как преследует другое, другие лица. Он был там, и это все, что я могу о нем сказать. Он наблюдал за мной, знал, кто я, и, если бы теперь, через столько лет, он показался бы в дверях — глаза прищурены от солнца, рыжеватые волосы поседели, кисти рук все так же не по росту велики, такой же всезнающий, хладнокровный и жестокий, за спиной злобно ухмыляется душитель, — я бы не удивилась. Но с ними я бы долго не прожила. Как два друга, приходящих ко мне, хотят, чтобы я говорила, рассказывала о том, что видела, так этот человек, игравший в кости, и душитель, и другие такие же хотели бы, чтоб я умолкла. Я сразу узнаю их, если они придут, хотя теперь это вряд ли имеет значение — ведь дни мои сочтены. Но когда я не сплю, я все еще безумно боюсь их.
По сравнению с ними человек с кроликами и ястребом был странно безобиден; он был жесток, но жесток как-то глупо. Ему ничего особенного не требовалось. На него никто не обращал внимания, а я заметила его, потому что, может быть единственная из всех людей на холме, замечала любое движение, надеясь, что смогу найти кого-то и молить о защите. А еще потому, что надеялась понять, чего им нужно будет от нас, когда все закончится, а больше всего — потому, что так я могла отвлечься, хотя бы на секунду, от ужаса, творившегося у меня на глазах.
Мой страх был им безразличен, как и страх тех, кто был вокруг, я думала, что этим людям приказано окружить нас, если мы попытаемся двинуться с места, и что нас обязательно схватят.
Второй из тех, кто приходит ко мне, ведет себя иначе. В нем нет мягкости. Он нетерпелив, ему не интересно, что я скажу, он и сам все знает. Он тоже пишет, но гораздо быстрее первого, одобрительно кивая своим словам. Очень легко раздражается. Когда я просто прохожу через комнату, чтобы взять тарелку, это его злит. Иногда мне трудно сдержаться и не заговорить с ним, но я знаю, что сам звук моего голоса вызывает у него подозрение, почти отвращение. Но он, как и первый, вынужден меня слушать, для этого он здесь. У него нет выбора.
Прежде чем он ушел, я сказала ему, что всегда, когда видела, что несколько мужчин собирались вместе, из этого не выходило ничего хорошего — только глупость и жестокость, причем первой в глаза бросалась глупость. Он сидел напротив меня и ждал, что я еще что-нибудь скажу, и мало-помалу терял терпение, потому что я отказывалась говорить о том, о чем хотел он: о дне, когда мы потеряли нашего сына, о том, как мы нашли его и что говорили. Я не могу назвать его имя, не могу его выговорить, во мне что-то сломается, если я его произнесу. Поэтому мы называем его «он», «мой сын», «наш сын», «тот, кто был здесь», «твой друг», «тот, о ком ты хочешь услышать». Может быть, я смогу вымолвить это имя прежде, чем умру, или хотя бы неслышно прошептать его ночью, но, мне кажется, я не смогу.
