— Честное готское, — заверила Лариса.
Утром Таня пролезла в лаз и застала сестру все на том же морковном ларе, спящей в позе, неудобнее которой могла быть только та, в которой Лариса сидела на Танином подоконнике. Маленький старичок мирно спал в одеяле, которое Лариска для верности привязала к себе рукавами своей черной толстовки.
— Подержи деда, дай хоть на рожу плесну, — пробормотала она, растирая кулаками поплывший черный грим.
Таня взяла одеяло, и сестра полезла наверх. Крышка опустилась на место. Таня сидела в темноте и слышала, как ровно дышит старичок. Его борода пахла плесенью и землей, лапки с острыми коготками сжимались вокруг Таниного большого пальца. Ладошки у крысиного дедушки были мягкие, как у ежика.
— Лариска, дрянь, ты где шлялась всю ночь? — крикнули над головой.
Старичок резко втянул ртом воздух, вздрогнул.
— Нормально все, мам. Я на чердак залезла, чтоб от всех подальше, ну и уснула, — примирительно пробормотала Лариса.
— На чердак, — проговорил другой голос. Он был похож на мамин, но мама не могла говорить так зло. — Я на чердак раза три залезала. Не было там никого.
— Не наговаривай на мою дочь! За своей следи! И корми лучше. Танька твоя вчера булку целую из буфета украла! — заверещала Ирина Викторовна.
— Не крала она!
— Это я съела булку, мам!
— И ты эту паршивку мелкую не выгораживай! Вся в мать, жадная маленькая засранка!
Старичок трясся и хрипел, цепляясь за Танин палец. Лариса каялась во всем без разбора, пытаясь унять мать и тетку. Бабушка на летней кухне жаловалась почтальону на сыновей. Папа на дворе колол дрова, и каждый удар колуна отзывался в большой чашке дома гулким эхом. Словно медленно билось рядом большое усталое сердце.
Таня прижала домовика к себе и не выпустила, даже когда он затих и обмяк. Смолк папин колун во дворе. Смолкли голоса.
— Ну как? — спросила Лариска, пытаясь протиснуться в дыру под лестницей.
Лицо у нее было мокрое, непривычно белое без косметики. Черная толстовка зацепилась карманом за край доски, та с тихим хрустом отломилась, повисла на гвозде, покачиваясь.
Таня молча сидела на морковном ларе, прижав к себе тихое неподвижное одеяло.
Лариска съехала в картофельную яму, по-утиному пробралась к Тане. Вынула из рук девочки мертвого домовика.
— Он больше не хрипит… А когда моя и твоя мама ругались, ему совсем плохо было.
Таня вытянула перед собой палец, на котором остались сиреневые полоски от маленьких коготков.
— Я его сама… похороню, в общем, — проговорила Лариска. — Там за сараем есть место… Когда я была маленькая, как ты, мы там похоронили Гошу, нашего кота.
— Но он же не кот, а дедушка, — сказала Таня умоляюще. — Хоть и маленький.
— Ты моего Гошу не знала, вот и не говори, — буркнула Лариса, вытирая лицо рукавом толстовки. — А дедка наш, может, и знал. Он, наверное, много лет тут жил, раз такой старенький… Ему с Гошей лучше будет, чем на кладбище.
Лариса взяла со двора лопату и вышла через дворовую дверь. Придержать массивную створку ей было нечем, и та грохнула о косяк, так что вздрогнули стропила. Вылетело небольшое стеклышко из окошка в курятнике, разбилось о дрова. Осколки осыпались между поленьями.
Таня хотела пойти за сестрой, но Лариса не велела. «Ей тоже нужно поплакать», — подумала Таня и осталась. Она прошла по притихшему дому, вслушиваясь в его мертвенное молчание. Все так же точил жучок бревно стены, билась в стекло лохматая бабочка, хлопал на ветру сорвавшийся с крючка ставень, но снизу, из-под пола, из холодной ямы с комьями старой картошки на дне, поднималась страшная тишина. Она тянула щупальца по стенам и ступеням. Трещина на подоконнике удлинилась, перечеркнув наискось крашеную доску. Напуганные, смолкли птенцы.
— Ноги моей не будет в этом доме больше! — крикнула где-то у дачи мама.
— Вот и подпиши, что отказываетесь от доли! Всем спокойней будет! — поддакнула зло Ирина Викторовна.
— Да что ж вы, бабы, делаете, братьев родных поссорить хотите! — вмешалась бабушка, но ее не слушали.
— Конечно, чтоб продать тебе все сразу легче было. Подороже, с большим-то участком…
— Да не твое дело, Надька! Ты вообще в семье без году неделя…
