Какой-то старец с костылем, к которому я обратился, указал мне торговца платьем на улице Сен-Доминик; у него я нашел желаемое.
Окончив торг, я тотчас же отправился в Басси и у одного знакомого, в преданности которого был уверен, поспешил привести в исполнение свой план. В пять минут я превратился в самого искалеченного инвалида: одна рука, притянутая к груди и прикрепленная к торсу ремнем и поясом от панталон, совершенно исчезла. Несколько тряпок, всунутых в верхнюю часть рукава, край которого прикреплялся к передней части мундира, как нельзя вернее изображали обрубок руки. Черная помада, которой я окрасил свои волосы и бакенбарды, сделала меня совершенно неузнаваемым. В этом костюме я в тот же вечер показался в квартале Сен-Мартен. Я узнал, что полиция не только продолжала занимать мою квартиру, но и сделала перепись всех товаров и утвари. Поиски продолжались деятельнее прежнего. Испуганный таким упорным преследованием, другой на моем месте счел бы благоразумным немедленно удалиться из Парижа, но я не решался покинуть Аннету среди треволнений, которым она подвергалась из любви ко мне. Ей много пришлось выстрадать из-за меня, она двадцать дней провела в заключении в префектуре, откуда ее, наконец, выпустили с угрозой посадить в Сен-Лазар, если она не согласится указать, где я скрываюсь. Можете понять, что я чувствовал. Один из моих друзей, который был должен мне несколько сотен франков, вернул долг; я попросил передать часть этой суммы Анкете и в надежде, что ее заключение скоро окончится.
Я поселился на улице Тиктон, у кожевника по имени Буен, который за известную плату согласился уступить мне паспорт. Описание его наружности в паспорте подходило мне: как и я, он был белокурым, голубоглазым и румяным, и по странному стечению обстоятельств на его верхней губе с правой стороны ясно обозначался небольшой шрам. Только ростом он был немного ниже меня, но, чтобы казаться повыше в тот день, когда комиссар должен был мерить его, он положил две или три колоды карт в сапоги. Завладев документом, я уже радовался, что обеспечил себе безопасность, как вдруг Буен доверил мне тайну, которая привела меня в ужас: оказалось, что человек этот давно занимался изготовлением фальшивых монет, и, чтобы дать мне образчик своего искусства, он при мне отчеканил пятифранковую монету, которую жена его сбыла в тот же день.
Я понял, что Буен рано или поздно попадется. Мне было невыгодно быть принятым за него. Но это еще не все: могло случиться, что, если Буена осудят как фальшивомонетчика, меня сочтут его сообщником. Правосудие так часто заблуждалось! Уже осужденный безвинно, мог ли я ручаться, что то же самое не случится во второй раз? Мне чудилось, что я слышу текст смертного приговора. Мои опасения удвоились, когда я узнал, что у Буена есть сообщник: это был лекарь, некто Террье, который часто приходил к нему в дом. У этого человека было лицо висельника, одного взгляда на эту физиономию было достаточно, чтобы поставить на ноги всю полицию. Убежденный, что его посещения могут иметь печальные последствия для всех нас, я посоветовал Буену бросить ремесло, столь опасное для всякого, кто им занимается, но никакие резоны не могли убедить его. Тогда я счел нужным обратиться к его сообщнику: я в самых ярких красках изобразил опасности, которым они добровольно подвергались. «Я вижу, — насмешливо ответил мне доктор, — что вы просто-напросто мокрая курица. Ну, если бы даже нас и открыли — так что ж из этого? И без нас мало ли народу кувыркалось на Гревской площади, да и к тому же вот уже пятнадцать лет как я спускаю свои пятифранковики, а никто меня ни в чем не подозревает. Будем жить, пока живется. Впрочем, любезнейший, — прибавил он сердито, — я посоветовал бы вам не совать нос в чужие дела».
Разговор принимал такой оборот, что я счел излишним продолжать его и решил держать ухо востро. Более чем когда-либо я чувствовал необходимость как можно скорее покинуть Париж. Это было во вторник, мне хотелось уехать на другой день, но, получив уведомление, что Аннета будет выпущена на свободу в конце недели, я решился отложить свой отъезд до ее освобождения. Однако в пятницу, около трех часов, я вдруг услышал легкий стук во входную дверь. Поздний час, осторожность, с которой постучали, — словом, все возбудило во мне предчувствие, что пришли меня арестовать.
