Между тем розыски продолжались, только вместо того, чтобы наводить справки, стали подсылать агентов в гавань или в таверны для наблюдения за всеми отправлявшимися на берег по делам службы или по разрешению командиров. В одну из таких экскурсий меня арестовали. Приведенный к коменданту крепости, я назвался голландцем; язык мне был знаком, притом я попросил отвезти меня под караулом на корабль, чтобы взять необходимые бумаги для удостоверения своей личности. Сопровождать меня было поручено одному унтер-офицеру; отправились мы в лодке. Когда мы подошли к кораблю, я пропустил вперед своего провожатого. Увидев, что он ухватился за вант, я внезапно отчалил от борта, приказав лодочнику грести сильнее и обещая ему за это на водку. Мы добрались до берега, и я поспешил укрыться в одном знакомом доме с твердым намерением оставить корабль, где мне нельзя было теперь показываться. Так как мой побег служил подтверждением всех подозрений на мой счет, то я предупредил о нем капитана, который своим молчанием как бы позволил мне поступать по своему усмотрению.
Дюнкирхенский капер[18] «Barras» под командованием капитана Фромантена стоял в гавани. Я хотел попасть на него и заявил об этом лейтенанту, который представил меня Фромантену, и тот принял меня и экипаж качестве каптенармуса. Через четыре дня «Barras» снялся с якоря. Это было в начале жестокой зимы 1799 года, когда погибло столько судов у берегов Балтийского моря. Едва мы вышли в открытое море, как поднялся противный северный ветер. Боковая качка была так сильна, что я заболел и в течение грех суток не мог ничего ни есть, ни пить; половина экипажа находилась в таком же положении, так что нас могла взять без боя даже какая-нибудь рыбачья лодка. Наконец погода улучшилась, ветер вдруг подул на юго-восток, «Barras» стал делать по два узла в час, и мы излечились. Вдруг впередсмотрящий с марса закричал: «По левому борту показалось судно!» Капитан, посмотрев в подзорную трубу, заметил, что это английский корабль под нейтральным флагом, который, по всей вероятности, ветром отнесло в нашу сторону. Мы приблизились к нему при полном попутном ветре и подняли французский флаг. При втором выстреле из пушки судно пристало к берегу, не дожидаясь абордажа, экипаж заперли в трюме и направились к норвежскому Бергену, где груз, состоявший из леса с островов, нашел себе покупателей.
Я полгода оставался на капере. Наконец, мы остановились в Остенде. Читатель уже мог заметить, что этот город был для меня опасен. Едва мы прибыли на место, как появился комиссар, жандармы и полицейские чиновники для освидетельствования бумаг экипажа. Впоследствии я узнал, что эта мера была вызвана убийством, виновника которого предполагали найти среди нас. Когда очередь дошла до меня, я назвался Огюстом Дювалем, уроженцем Лориана, и добавил, что мои бумаги остались в Роттердаме, в голландском морском бюро; мне ничего на это не ответили, и я счел, что дело улажено. Когда были опрошены все сто три члена экипажа, нас стали вызывать по восемь человек, объявляя, что отведут в розыскное бюро для снятия показаний. На первом же повороте улицы я потихоньку улизнул и уже оказался впереди жандармов шагов на тридцать, как какая-то старуха, мывшая крыльцо своего дома, бросила мне под ноги щетку. Я упал, жандармы подбежали и надели мне на руки кандалы, не скупясь при этом на удары. Так меня доставили к комиссару, который, выслушав меня, спросил, не бежал ли я из госпиталя в Кемпере. Тут я увидел, что попал впросак: оказалось, что носить имя Дюваль так же опасно, как и имя Видок, однако я остался при первом. Дело было в том, что дорога от Остенде до Лориана длиннее, нежели от Остенде до Арраса, и мне представлялось больше возможностей бежать.
Прошла неделя, потом меня отправили в путь имеете с другими пленными, дезертирами и арестантами, которых препровождали в Лилль. Вскоре я оказался в «Эгалите», военной тюрьме, где должен был находиться на протяжении нескольких дней. Чтобы смягчить тоску заключения, я рискнул заглянуть в кабачок. Встреча с одним матросом, которого я знал на корабле «Barras», показалась мне счастливым предзнаменованием. Когда трапеза была окончена, я вернулся в свою камеру. Я находился там около трех часов, размышляя о способах освобождения, когда пришел мой знакомый и пригласил разделить с ним обед, который принесла его жена. Итак, матрос был женат, и мне пришло в голову попросить его жену доставить мне женское платье или какую-нибудь другую одежду. С этими мыслями я спустился в кабачок и пошел к столу, как вдруг раздался крик, и одна из присутствовавших там женщин упала в обморок, — это и была жена моего товарища. Я хотел ей помочь… И о боже! Это была Франсина! Испуганный своей неосторожностью, я попытался скрыть первый порыв, с которым не в силах был совладать. Пораженные свидетели этой сцены собрались вокруг меня и осыпали вопросами; после некоторого молчания я выдумал историю — будто бы мне показалось, что я в ней узнал свою сестру.
