— Поручик Стефанов?
— Готово!
— Подпоручик Сергиевский?
— Не могу поместить двух лошадей, нет места!
— Помещайте во что бы то ни стало. Ящики с водкой получили?
— Получили!
— На всех баржах?
— На всех!
— Раздайте по мерзавчику на каждого!
— Есть!
— Ну, а теперь… все разом! За нашу славную, доблестную, единственную в мире Первую батарею гвардейского стрелкового артиллерийского дивизиона, за ее лихих господ офицеров и за каждого из вас — УРА.
— Ура, ура, ура! — перекатывается с баржи на баржу
— Отдавайте причалы!
В полном мраке, прорезаемом полосами белых гребней, проходят баржи, одна за другою.
— Подпоручик Сергиевский?
— Здесь!
— Как обе последние лошади — плывут?
— Плывут!.. — слышится из мрака радостный голос.
— Слава Богу!..
С чувством безграничного успокоения результатом исполненного долга возвращался я по пустынным улицам Петербурга. Трудно описать взрыв радости, которым я был встречен.
— Маруся моя! Как мне уютно, что ты здесь, мною!
— Заинька! Как я счастлива… Если бы ты знал, как здесь у нас все хорошо! Пойдем взглянуть…
— Не теперь! Сперва надо покончить с главным вопросом: о свадьбе. Ты не поверишь, как я волновался при мысли, что случись что со мною…
— А я не волновалась. Ты ведь мой, остальное все равно!
— Ну вот, раньше всего мы должны быть чистыми перед Богом и людьми. Ты знаешь, что я придумал?
— А что?
— Едем в деревню. Если не завтра, то послезавтра. Когда венчали Мишу, я спросил священника. Знаешь, что он мне сказал? — «Абы на хорошеньких, всех повенчаю!»
— Ну, едем! А пока ложись спать, ведь уже третий час. Тебе не будет скучно одному?
Утром, в восемь часов, я уже был в канцелярии. Там все было по-прежнему. Только Шульмана не было.
Полковник Зедергольм использовал нашу мобилизацию по-своему.
Хотя не было прямых указаний на это, но так как в случае мобилизации дивизион отделялся от бригады, то он вышел из подчинения герцогу, мобилизовал свое управление и, на всякий случай, получил себе подъемные. В Кронштадт он заезжал на минуту и потом снова исчез, я его не видал.
В офицерском собрании я застал адъютанта, поручика Фриде, и сообщил ему о своем возвращении.
— Ты все-таки лучше явился бы к герцогу, — сказал он, — понимаешь, Зедергольм поставил его в глупое положение, из которого он не знает как выйти: отделился — и крышка! Скандала ему поднимать не хочется, а когда его спросят, что у вас там было в Кронштадте, он не будет знать, что сказать. Ты бы к нему зашел!
— Да и Зедергольм тоже… раз мы стоим у него в казармах, мы вернулись в его подчинение… — Хорошо, пойду! Но ведь, мои вещи запечатаны, я только завтра сумею достать мундир. А ты его знаешь.
— Не беда, ступай, я его предупрежу.
— Ваше высочество, представляюсь по случаю возвращения из командировки.
Видя, что он не знает, о чем меня можно было бы спросить, я вкратце изложил ему происшедшее. Все время он пожевывал что-то, мало отдавая себе отчет в том, что я ему говорил, и, когда я кончил, сказал:
— Ну, а вам все-таки надо было явиться в парадной форме. Ко мне — только в мундире.
При выходе я встретился с Фриде.
— Ну и подвел ты меня с этим твоим Шмерцем, — не выдержал я, — в его мозгу не помещается никакая идея, кроме формы одежды. А еще доктор философии Гейдельбергского университета!
— Ну вот оттого-то все и происходит, — отвечал адъютант, — ничего с ним не поделаешь.
В батарее я встретил Сергиевского. Стефанов при выгрузке упал в открытый люк, и на лбу у него остался шрам. Но как только он снял повязку, мы организовали бегство в Леонтьевское.
Об этом я не сказал никому. Использовали два свободных денька. Маруся собралась по-военному, в два счета. Мы уложили в чемоданчики ее подвенечное платье и нашу парадную форму и через шесть часов уже выходили с Нарвского вокзала. У крыльца нас ждала тройка. По шоссе мы летели с быстротой экспресса. Ехали мы наудалую, предупредив только письмом. По дороге утомление взяло верх, я проснулся только очутившись на шоссе, от сильного толчка о придорожную тумбу. Я лежал пластом, не отдавая себе отчета о происходящем.
— Стой, командир выбыл, — раздался вдалеке голос Сергиевского… Слава Богу! Все кончилось благополучно.
