— А мы, — говорит, — завсегда берем с наших офицеров. У вас такие же и у штабс-капитана, и у поручика Баклунда. Теперь, почитай, все наши позапущают такие.
— Вот шарлатаны! Пожалуй, тоже понацепят себе шпоры с цепочками.
— Ничего не поделаешь, милый, — мода! Мода сверху идет. А ты о чем задумался? О вчерашнем?
— Нельзя так горячиться, — говорит Баклунд. — За один выезд сломал четыре дышла.
— Положим, только два… Другие два только треснули, так мы их схватили обоймами. А те сразу же заменили запасными.
— Ну вот, вернемся завтра домой, как только слезем с коней, загнем тебе салазки.
— Ну да, и с проявлением личности, — поддакивает Яльмар. Он уже повеселел.
— Но зато какой великолепный был выезд, — оправдываюсь я. — Влетели враз на позицию и моментально открыли огонь им во фланг, раньше, чем даже пехота. Любо-дорого было смотреть!
— И оглушили командира Семеновского полка Лангофа. Он мне жаловался: до сих пор звенит в ушах!
— Сам виноват, чего он лезет перед дула?
— Все равно, тебе салазок не миновать!
На биваке нас приглашают офицеры Константиновского училища. Встречные юнкера радостно улыбаются — их очаровала наша лихость в строю и задушевная простота вне службы. Теперь к нам записываются только фельдфебели и лучшие по успехам!
В огромном шатре собрания, окруженный своими офицерами, сидит наш старый «Шнапс» — ныне генерал Чернявский — начальник училища. Кругом все знакомые лица офицеров, которых он перетащил за собою из Михайловского: мой отделенный Зворыкин, Чернев, Похвиснев, Деревицкий, мой товарищ Шелковников — мы здесь свои.
В то время как «Михайлоны» все время сохраняют свой удивительный тон и выдержку, здесь «Костопупы», несколько более простоватые, поражают своей дружеской спайкой, которую сумел им привить их «бог», восседающий на Олимпе в центре собрания, в облаках табачного дыма.
— А, Беляев! Славные у тебя офицеры! Да и боевой расчет хоть куда.
Утром, чем свет, загорается перестрелка. Против нас вся 2-я дивизия и с ней 2-я бригада. Маневр разыгрывается на равнине, окруженной холмами. Мы врезаемся в неприятельское расположение, снимаемся с передков и, забывая все на свете, сыплем беглым огнем по густым цепям, — наступающим на нас «по старинке», в открытую…
В самую критическую минуту с левого фланга раздаются бодрящие душу звуки «Пьяного марша». Это Императорские стрелки с громовым «ура» обрушиваются на фланг противника, уже готового ворваться на нашу батарею. На холме напротив, под флагом главного посредника, слышится сигнал: «Соберитесь, соберитесь, соберитесь». Скачу туда и я…
— Беляев, слыхали?
— Что такое?
— Во взводе вашего брата вследствие несчастного случая убит солдат.
Боже мой! Какой удар для родителей, для невесты убитого! Бедный мой Володя!
Как только мы поставили орудия в парк[52], едва переодевшись, лечу в Дудергоф, где он снял дачу с молодой женой[53].
Я застал его еще дома, хотя он уже получил распоряжение отправиться на гауптвахту, так как являлся ответственным за свой взвод.
Свое несчастье он перенес стоически. Мне кажется, его преследовал какой-то злой рок.
Корпус он кончил слабо, но был хорош по математике и по строю. Он мог бы получить вакансию в артиллерийское училище, если б за него внесли оплату за первый год. Но денег не нашлось, и благодаря этому он попал в Константиновское пехотное училище, откуда вышел в 23 артиллерийскую бригаду для совместного служения с отцом. Когда папа получил 2-ю бригаду, тетя Туня, души не чаявшая в Володе, со слезами отчаяния настояла на переводе его туда же, но при этом его снизили по старшинству, и он оказался рядом со мною, выпущенным на три года позднее.
Он был исключительный служака — и вот, как бы в насмешку, снова стал жертвой рокового случая.
Видимо, его тесть, Мусселиус, пустил в ход все свое влияние, чтоб спасти его от более тяжелых последствий. Но так или иначе, он уехал, поручив мне свою молоденькую жену, для которой уже заранее достал билеты в оперу и не хотел лишать ее хоть этого маленького развлечения.
— Где ты пропадал, бессовестный ты человек? — встретили меня товарищи. — Наверное, ухаживал за Катей Мусселиус?
