— Ну хорошо, хорошо, верю. (Действительно верю, хотя на душе и неприятно еще.) Пойдем к Борису Никитичу. Работа наша в самом деле ближе к технике и математике, чем к чистой физиологии. Если он согласится, конечно.
(Мой блестящий план, выходит, никому не пригодится. Хорошо, что я о нем не успел сказать, а то был бы в смешном положении. Хуже всего быть смешным.)
Но я, Юра, сейчас не могу переезжать. Хлопоты эти мне не пережить. Кроме того, затормозится выполнение планов. Так что вы уже после моей смерти переедете. Или когда я буду в анабиозе.
(После смерти. После смерти.)
Кстати, как ты решаешь эту проблему? Саркофаг потребует постоянного обслуживания и совершенствования. С этим делом будет много возни.
— Я знаю. Все сделаю. Эта работа будет очень выигрышна для нашего отдела. (Все рассчитал и так откровенно говорит.) Для этого нам создадут условия, если все подать как следует. («Подать». Меня — «подать»!)
Морщусь.
— Иван Николаевич, вас шокируют такие рассуждения? Да? Вы думаете, мы вас мало ценим?
Молчу. Не хватало еще заплакать. Сантименты.
— Так вы ошибаетесь. Мы вас очень любим. И не забываем, что вы сделали для нас. И ваши идеи присваивать не собираемся. А то, что я изложил, — это же вам принадлежит. (Льстит. Все равно, что «подать».)
Промолчим. Вот он продолжает:
— Но во всем нужна организация. Помните, мы с вами обсуждали принцип: «Благородные цели могут достигаться только благородными средствами»? Поэтому мы не будем лгать, изворачиваться, подхалимничать. Но мы не собираемся вести себя глупо. (Это значит — откровенно?) Курс будет прямой, но с маленькими зигзагами, с маленькой политикой. Не поступаясь принципами. Допуская только молчание. Мы покажем работу.
Мне не по себе. Я скажу ему это.
— Юра, мне страшно от того, что я услышал сейчас. Такой рационализм, такая продуманность, граничащая, прости, с цинизмом. Может быть, мне кажется? Я еще не освободился от сентиментальности. «Выгодно» одно, другое. «Подать». Скажи мне, что за всем этим? Каковы стимулы?
— Стимулы самые благородные, даже сентиментальные. «Служение людям» это не устаревает. Будем строго следить, чтобы честолюбие нас не захлестнуло. Но делать дела мы будем разумно. Без громких фраз. Расчет, кибернетика. Мы будем использовать имеющиеся возможности, пока не создадим другие.
Не знаю. Не знаю, что думать. Ясно, что у них будет «позитивная программа»: как организовать экономику, воспитание, человеческие отношения. Как рассчитать счастье и несчастье. Как построить коммунизм.
— Ты изменился за последние полгода, Юра.
— Я много думал после разговоров с вами. Вы знаете, я теперь за правило взял: каждое утро час думать. Просто думать о каком-нибудь важном предмете — о кибернетике, психологии, философии. Немножко записываю. Получается очень интересно: сначала ничего не ясно, потом предмет как бы уступает и медленно проясняется.
— Ну, ладно. Пойдем в операционную, посмотрим, что там. Потом мне нужно домой. Задал ты мне задачу. Все у меня сразу заболело.
Как все сложно в этом мире, угловато. Была жизнь, была лаборатория, работа, были помощники. Теперь все зашаталось.
Была еще любимая. Нет, там не было прочности. «А я думал, что ты Джиоконда, которую могут украсть»… Маяковский. Сегодня ее увижу. Домой. Успеть отдохнуть.
Идем коридорами молча. Почти все уже разошлись. Рабочий день кончился. Нет, в вашем отсеке жизнь бьет ключом.
Ого, какие перемены! Собака лежит на боку, уже без трубки. Дышит сама. Перехватил вопрошающий взгляд Вадима к Юре. Да, вот вы какие!
Подхожу к столу.
— В сознании?
— Да, вполне. Дружок! Дружок!
Открыл глаза, взгляд страдальческий: «Что вам еще нужно?» Усталый взмах хвоста: «Оставьте…»
— Дайте фонендоскоп.
Послушал над сердцем, там, где выстрижена шерсть. Тоны ясные.
— Покажите таблицу и графики.
Все хорошо. Артериальное, венозное давление, пульс, дыхание. В крови, однако, избыток недоокисленных продуктов. Насыщение венозной крови кислородом пониженное. Общий обмен тоже понижен. Видимо, есть некоторая эндокринная недостаточность. Гормоны еще не определены. Мочи маловато, но анализ ее хороший.
