Вошел Колльберг, спросил, как он поживает. Затруднительный вопрос. Мартин Бек отделался коротким:
– Ничего.
У Колльберга был совсем задерганный вид, и он почти сразу ушел. В дверях он обернулся.
– Кстати, дело на Хурнсгатан как будто выяснено. И у нас есть все шансы схватить Мальмстрёма и Мурена с поличным. Правда, не раньше следующей пятницы. А как твоя запертая комната?
– Неплохо. Во всяком случае, лучше, чем я ожидал.
– В самом деле? – Колльберг помешкал еще несколько секунд. – По-моему, сегодня ты выглядишь уже бодрее. Ну, всего.
– Всего.
Снова оставшись в одиночестве, Мартин Бек принялся размышлять о Свярде.
Одновременно он думал о Рее.
Он получил от нее гораздо больше, чем рассчитывал, – как следователь, естественно. Целые три нити. А то и четыре.
Свярд был болезненно скуп.
Свярд всегда – ну, не всегда, так много лет – запирался на сто замков, хотя не держал в квартире ничего ценного.
Незадолго перед смертью Свярд тяжело болел, даже лежал в онкологической клинике.
Может быть, у него были припрятаны деньги? Если да, то где? Может быть, Свярд чего-то боялся? Если да, то чего? Что, кроме собственной жизни, оберегал он, запираясь в своей конуре?
Что за болезнь была у Свярда? Судя по обращению в онкологическую клинику – рак. Но если он был обречен, то к чему такие меры защиты?
Может быть, он кого-то остерегался? Если да, то кого?
И почему он переехал на другую квартиру, которая была и хуже, и дороже? Это при его-то скупости.
Вопросы.
Непростые, но вряд ли неразрешимые.
За два-три часа с ними не справишься, понадобятся дни. Может быть, недели, месяцы. А то и годы. Если вообще справишься. Что же все-таки показала баллистическая экспертиза? Пожалуй, с этого следует начать.
Мартин Бек взялся за телефон. Но сегодня у него что-то не ладилось: шесть раз он набирал нужный номер, и четыре раза слышал в ответ: «Минуточку!» – после чего наступала гробовая тишина. В конце концов он все-таки разыскал девушку, которая семнадцать дней назад вскрывала грудную клетку Свярда.
– Да-да, – сказала она, – теперь припоминаю. Звонил тут один из полиции насчет этой пули, всю голову мне продолбил.
– Старший инспектор Рённ.
– Возможно, не помню. Во всяком случае, не тот, который сначала вел это дело, не Альдор Гюставссон. Явно не такой опытный, и все время мямлит «угу» да «угу».
– Ну и что же?
– Ведь я уже говорила вам в прошлый раз, полиция поначалу довольно равнодушно подошла к этому делу. Пока не позвонил этот ваш мямля, никто и не заикался о баллистической экспертизе. Я даже не знала толком, как поступить с этой пулей. Но…
– Да?
– В общем, я решила, что выбрасывать не годится, и положила ее в конверт. Туда же положила свое заключение, по всем правилам. Так, как у нас заведено, когда речь идет о настоящем убийстве. Правда, в лабораторию не стала посылать, я же знаю, как они там перегружены.
– А потом?
– Потом куда-то засунула конверт и, когда позвонили, не могла сразу найти его. Я ведь тут внештатно, у меня даже своего шкафа нет. Но в конце концов я его все-таки отыскала и отправила.
– На исследование?
– У меня нет таких прав. Но если в лабораторию поступает пуля, они, надо думать, исследуют ее, хотя бы речь шла о самоубийстве.
– Самоубийстве?
– Ну да. Я написала так в заключении. Ведь полиция сразу сказала, что речь идет о суициде.
– Ясно, буду искать дальше, – сказал Мартин Бек. – Но сперва у меня к вам будет еще один вопрос.
– Какой?
– При вскрытии вы ничего особенного не заметили?
– Как же, заметила, что он застрелился. Об этом сказано в моем заключении.
– Да нет, я, собственно, о другом. Вы не обнаружили признаков какого-нибудь серьезного заболевания?
– Нет. Никаких органических изменений не было. Правда…
– Что?
– Я ведь не очень тщательно его исследовала. Определила причину смерти, и все. Только грудную клетку и смотрела.
– Точнее?
– Прежде всего сердце и легкие. Никаких дефектов – если не считать, что он был мертв.
– Значит, в остальном возможность болезни не исключается?
– Конечно. Все что угодно – от подагры до рака печени. Скажите, а почему вы так копаетесь? Рядовой случай, ничего особенного…
