Но главное – они не попадаются.
А Мальмстрём и Мурен попадались, их словно преследовал злой рок. Но теперь, кажется, они разобрались, в чем их ошибка: разменивались по мелочам.
– Знаешь, о чем я думал там, под душем? – спросил Мальмстрём. Он только что вышел из ванной и теперь тщательно расстилал на полу купальную простыню; второй простыней он обернул бедра, третья лежала на плечах.
Мальмстрём был болезненно чистоплотен. В этот день он с утра уже четыре раза принял душ.
– Знаю, – ответил Мурен. – О бабах.
– Как ты угадал?
Мурен, в шортах и белой сорочке, сидел у окна и обозревал Стокгольм, приставив к глазам морской бинокль.
Квартира, в которой они пребывали, помещалась в многоэтажном доме на Данвиксклиппан, на высоком берегу залива, и из окна открывался недурственный вид.
– Нельзя смешивать баб и работу, – сказал Мурен. – Сам убедился, к чему это приводит.
– А я ничего и не смешиваю, – обиженно возразил Мальмстрём. – Уж и подумать нельзя, да?
– Почему же, – великодушно уступил Мурен. – Думай на здоровье.
Он следил за белым пароходом, который шел к заливу Стрёммен.
– Гляди-ка, «Нерршер», – сказал он. – Подумать только, жив еще.
– Кто жив?
– Тебе не интересно. А ты о ком именно думал?
– О девах в Найроби. Сильны, правда? Я всегда говорил: негры – это что-то особенное.
– Не негры, а африканцы, – наставительно возразил Мурен. – А в данном случае – африканки. Женский род, а не мужской.
Мальмстрём побрызгал дезодорантом под мышками и в других местах.
– Все-то ты знаешь, – сказал он.
– К тому же ничего особенного в них нет. Просто тебе так показалось после долгого поста.
Минуту-другую они обсуждали подробности, потом Мальмстрём достал новое белье и носки, разорвал полиэтиленовую упаковку и начал одеваться.
– Этак ты все свое состояние на трусы растратишь, – заметил Мурен. – Непонятная страсть, ей-богу.
– Да, цены растут – кошмар.
– Инфляция, – сказал Мурен. – И виноваты мы сами.
– Мы? Ты что, столько лет в кутузке…
– Мы кучу денег выбрасываем на ветер. Все ворюги – жуткие моты.
– Уж только не ты.
– Так ведь я редкое исключение. Кстати, у меня немало уходит на еду.
– Ты жмот, в Африке даже на девочек не хотел раскошелиться. По твоей милости мы три дня так ходили, пока даровых не нашли.
– Мной руководили не только финансовые соображения, – сказал Мурен. – И уж во всяком случае не опасение вызвать инфляцию в Кении. А вообще-то деньги теряют цену там, где жулье заправляет. Уж если кому сидеть в Кумле, так это нашему правительству.
– Гм-м.
– И заправилам из компаний. Кстати, недавно мне попался интересный пример, от чего бывает инфляция.
– Ну?
– Когда англичане в октябре девятьсот восемнадцатого захватили Дамаск, они ворвались в государственный банк и прикарманили всю наличность. Но солдаты ни черта не смыслили в тамошних деньгах. Один австралийский кавалерист дал полмиллиона мальчишке, который держал его коня, пока он мочился.
– А разве, когда конь мочится, его надо держать?
– Цены выросли стократ, уже через несколько часов рулон туалетной бумаги стоил тыщу тамошних крон.
– Разве в Австралии тогда уже была туалетная бумага?
Мурен тяжело вздохнул. С таким собеседником, как Мальмстрём, недолго и самому поглупеть…
– Дамаск – это в Аравии, – мрачно объяснил он. – Еще точнее – в Сирии.
– Надо же.
Мальмстрём наконец оделся и теперь изучал себя в зеркале. Ворча что-то себе под нос, распушил бороду, щелчком стряхнул с модного пиджака незримую пушинку. Потом расстелил на полу еще две купальные простыни рядом с первой, подошел к гардеробу и достал оттуда оружие. Аккуратно разложил его на простынях, принес ветошь и банку «чистоля». Мурен рассеянно поглядел на весь этот арсенал.
– Тебе еще не надоело? – сказал он. – Они же новенькие, чуть не с завода.
– Порядок есть порядок, – ответил Мальмстрём. – Оружие требует ухода.
Можно было подумать, что они готовятся к небольшой войне или по меньшей мере к государственному перевороту: на простынях лежали два пистолета, револьвер, два автомата и три дробовика с укороченными стволами.
Автоматы – обычного шведского армейского образца; на пистолетах и обрезах стояли иностранные клейма.
