На улице и прилегающей к саду набережной прогуливались одетые по-летнему туристы, среди которых было много шведов. Чересчур много, считала Монита. Местных жителей легко было отличить в толпе, они двигались уверенно и целеустремленно, неся корзины с яйцами или фруктами, большие буханки свежеиспеченного серого хлеба, рыболовные снасти, детишек. Только что мимо прошел мужчина, который нес на голове зарезанного поросенка. К тому же люди постарше чуть не все одевались в черное.
Она позвала Мону, и дочь подбежала к ней вместе со своей подружкой.
– Я думаю прогуляться, – сказала Монита. – Только до дома Розеты и обратно. Пойдешь со мной?
– А это обязательно? – спросила Мона.
– Конечно, нет. Оставайся, играй тут, если хочется. Я скоро вернусь.
Монита не торопясь пошла вверх по косогору за отелем.
Сверкающий белизной дом Розеты стоял на горе, в пятнадцати минутах ходьбы от гостиницы. Название сохранилось, хотя Розета умерла пять лет назад и дом перешел к ее трем сыновьям, которые давно уже обосновались в самом городке.
Со старшим сыном Монита познакомилась в первую же неделю; он содержал погребок в порту, и его дочурка стала лучшей подружкой Моны. Из всего семейства Монита только с ним могла объясняться – он был когда-то моряком и неплохо говорил по-английски. Ей было приятно, что она так быстро обзавелась друзьями в городе, но больше всего ее радовала возможность снять дом Розеты осенью, когда уедет поселившийся там на лето американец.
Дом просторный, удобный, с чудесным видом на горы, порт и залив, кругом большой сад. И до следующего лета он никому не обещан, так что в нем можно почти год прожить.
А пока Монита ходила туда, чтобы посидеть в саду и поговорить с американцем, отставным военным, который приехал сюда писать мемуары.
Поднимаясь по крутому склону, она снова и снова перебирала в уме события, приведшие ее сюда. И в который раз за эти три недели поражалась тому, как быстро и просто все свершилось, стоило решиться и сделать первый шаг. Правда, ее терзала мысль о том, что цель достигнута ценой человеческой жизни. В бессонные ночи в ее голове до сих пор отдавался непреднамеренный роковой выстрел – но, может, время приглушит это воспоминание.
Находка на кухне Филипа Мауритсона сразу все решила. Взяв в руки пистолет, она фактически уже знала, как поступит. Потом два с половиной месяца разрабатывала план и собиралась с духом. Десять недель она ни о чем другом не могла думать.
И когда пришла пора выполнять план, Монита была уверена, что предусмотрела все возможные ситуации, будь то в банке или за его пределами.
Вот только вмешательство постороннего застигло ее врасплох. Она ничего не смыслила в огнестрельном оружии и не пыталась поближе познакомиться с пистолетом, ведь он ей нужен был только для устрашения. Ей и в голову не приходило, что выстрелить так просто.
Когда этот человек бросился к ней, она непроизвольно сжала пистолет в руке. Звук выстрела был для нее полной неожиданностью. Увидев, что человек упал, и поняв, что она натворила, Монита страшно перепугалась. Внутри все онемело, и ей до сих пор было непонятно, как она после такого потрясения смогла довести дело до конца.
Доехав на метро домой, Монита засунула сумку с деньгами в чемодан с одеждой Моны: она приступила к сборам еще накануне.
Дальнейшие действия Мониты трудно было назвать осмысленными.
Она переоделась в платье и сандалии и доехала на такси до Армфельтсгатан. Это не было предусмотрено планом, но ей вдруг представилось, что Мауритсон отчасти тоже повинен в гибели человека в банке, и она решила вернуть оружие туда, где нашла его.
Однако войдя на кухню Мауритсона, Монита почувствовала, что это вздор. В следующую минуту на нее напал страх, и она обратилась в бегство. На первом этаже заметила распахнутую дверь подвала, спустилась туда и уже хотела бросить зеленую брезентовую сумку в мешок с мусором, когда услышала голоса мусорщиков. Она пробежала в глубь коридора, очутилась в каком-то чулане и спрятала сумку в деревянный сундук в углу. Дождалась, когда мусорщики хлопнули дверью, и поспешно покинула дом.
