Как бы то ни было, русскому интеллигенту было — по крайней мере так ему казалось — за кого болеть душой, от чьего имени взывать ко всему свету, ради кого самоумерщвляться и кого благословлять. Всему этому пришел конец. Иначе и быть не могло. Мучительный роман русской интеллигенции с народом закончился выстрелом. Он не мог не кончиться выстрелом. Духовной элиты больше нет. Но нет и того, кто стоял по ту сторону рва, кто веками темнел вдали, словно лес на горизонте.
Народ, Божье тело… Это тело превратилось в людскую кашу, в фарш, который выдавливается из дверей метро. Чувство тотальной утраты, прощания с чем-то вечным запечатлелось в произведении Воронеля, хотел он этого или не хотел, с большой силой.
Мы не ощущали бы так живо свою утрату, если бы не были наследниками этой великой и рухнувшей культуры. А мы ее наследники, пусть оскуделые и полузаконные, но наследники. Недаром мы говорим по-русски лучше, чем большинство русских. Исповедь Воронеля, эта духовная автобиография нашего поколения, не оставляет сомнения в том, что чувство пустоты там, где еще вчера подразумевалась твердая почва, было первичным по отношению к тому, что теперь называется возрождением еврейского самосознания. Парадокс русского еврейства состоит в том, что именно ему ощущение деструкции России, как некоторой вневременной сущности, присуще в наибольшей степени. Заполнив вакуум, образовавшийся после исчезновения русской интеллигенции, евреи сами стали этой интеллигенцией. При этом, однако, они остались евреями. Поэтому им дано переживать ситуацию изнутри и одновременно видеть ее со стороны. Русские люди лишены этого преимущества — что они неоднократно доказывали.
Не думаю, чтобы толпа, собравшаяся в дорогу следом за Моисеем и Аароном, испытывала одну только радость освобождения. Во всяком случае, она не была одержима единодушным стремлением вытравить раз навсегда из своей памяти все, что связывало ее со страной ее плена. А если бы и хотела этого, не смогла бы. Трепет иудейских забот — гораздо более сложное переплетение чувств. Иудейская одержимость Россией, иудейская эсхатология, с презрением взирающая на ленивое русское благодушие, уверенное, что Бог не выдаст, свинья не съест, — породили книгу, которую мы сейчас, в отсутствие ее автора, лихорадочно перелистываем, в которую тычем пальцами, выискивая из нее цитаты, чтобы швырять их друг другу в лицо охрипшими от споров голосами. И если в разных заграницах еще верят, что словопрения за рюмкой водки о высоких материях являются русской национальной болезнью, русским национальным спортом и любимым способом убивать время, которого в этой стране так же много, как снега, — то на это придется возразить опять же по-русски старинным добрым присловием: это все жиды. Это они, в рот им дышло, все мутят. Это опять они затевают, каркают, и клепают, и торкают большими пальцами в потолок. И это они все ищут под кроватью свою невесть куда закатившуюся родину.
А родины-таки нет. Есть чужая страна, ссылка, египетская пустыня, в которой кучка отщепенцев видит в себе обитателей последнего оазиса культуры и человечности. А вокруг люди, поросшие диким волосом. А мы-то думали, что по крайности сидим на Венериной горе, что это плен Тангейзера в изукрашенном гроте. А это подлинно Египет, Египет с его фараоном.
"Сначала поживи, а потом философствуй". Мы, евреи, обыкновенно нарушаем это правило. Мы научаемся грамоте, когда наши одногодки еще роются в песочке.
Сидя на горшке, мы разглядываем картинки в толстых книгах. Но жизнь, жестокая русская жизнь, берет за ж… и нас.
И мы опять возвращаемся к одному и тому же и все спрашиваем себя, где же этот народ, этот сеятель и хранитель, перед которым русское искусство, русское слово, русское вольномыслие и русский консерватизм стояли на коленях сто пятьдесят лет, ради которого они само-сожглись и невесомым дымом вознеслись в небо вечности.
"Страшное зрелище… Некое отрицательное единство, подобное гигантским и пустым просторам Сибири, противостоящим Европейской части…". Так выражается Воронель на своем сдержанном языке представителя точного знания.
