Дневальные торопились. Запасливые выволакивали из тайных закутков самодельные сани. Заматывались в тряпки, подвязывались вервием. Натягивали латаные рукавицы. В девять часов всем надлежало собраться у вахты, их выводили за зону на заготовку дров.
В девять ровно во главе пустой бочки въехал в зону одетый в ржавое рубище пахан — ассенизатор. Вослед ему брел в зеленом солдат, отвечавший за лом и лопату. На дне бочки у старика был запрятан подарок помпобы-ту за легкую работу — поллитровка, купленная у баб. Старик поехал по лежневке к дальнему бараку. Вахтенный надзиратель хозяйственно запер за ними ворота.
Повсюду — в пекарне, в прачечной и на кухне — уже кипела работа; в столовой бодро таскали воду в котлы; люди дорожили своим местом. В бане, где он числился кем-то, лагерный портной, семидесятилетний Лева Жид, похожий на евангелиста, с утра кроил зеленые галифе для важного придурка.
… Как смерч, летела по зоне весть о грядущем Сивом. Капитан со свитой обходил владения. И перед призраком его долгополой шинели каждый ощущал себя одинокой козявкой, каждый был точно путник в лучах несущихся навстречу испепеляющих фар — под радостно-грозным безумным взглядом выпученных слезящихся глаз самодержца и великого князя. Кто мог, спасался бегством — еще не успев провиниться, заранее чувствуя свою вину. В чем? — да в том, что сидит в зоне, за оградой, в тепле, а не марширует на общие; в том, что живет, наконец.
Из-за углов, из окон подсматривали, куда повернет капитан. Капитан шествовал по центральному трапу. Трап был расчищен, выметен, уставлен справа и слева щитами с патриотическими лозунгами. Не дойдя до столовой, капитан свернул и зашагал вдоль бараков, мимо темных безмолвных окон. Смерч сметал все на его пути. Вдали случайный дневальный улепетывал в секцию.
В секции за печкой, в покое и на свободе возлежал Козодой, лагерный философ, писарь, астролог, хиромант и чернушник — род сказителя. Кругом на нарах отдыхали еще двое-трое… Шел неспешный разговор.
Козодой полсрока просидел в кондее, остальные дни ошивался в санчасти. Там часами тер ладонь о ладонь: повышал температуру. За дешевую плату писал жалобы и просьбы о помиловании, предсказывал судьбу по ладони, по полету мух. Раскидывал чернуху о новом кодексе, об амнистии. Никто не верил, но слушали охотно.
Козодой повернулся на куче тряпья, поскреб пятерней между тощими половинками зада.
"Эх вы, — сказал он. — Хренья моржовые, дармоеды, дерьмоеды. Да чтоб вы делали на воле? — луну доили, пупья чесали? На воле работать надо, шевелиться. Пети-мети зарабатывать. На воле как? Пожрал — плати. И пос…л — плати. За бабу — плати. За все плати! А здеся тебе и хлеба пайка, и баланда, и очко в сортире завсегда обеспечены. Лежи, не беспокойся, — Козодой сладко потянулся. — А баб нам не надоть!… Нет, братцы, — заключил Козодой свою речь, — ни хрена мне вашей свободы не надо”.
Вбежал дневальный, обрушил на пол охапку дров:
"Сивый идет!"
Больные вскочили, вперили в дверь перепуганные, вопрошающие взгляды. В сенях уже гремели шаги…
Никто не знает, чем люди руководствуются в своих делах, но обычно считается, что каждый соблюдает свой интерес. Исходя из этого, и другие оценивают его поступки: так они становятся понятны; если же не понятны — значит, интерес где-то в глубине. И никто не догадывается, что для него наступила единственная, божественная минута.
Для каждого человека когда-нибудь наступает минута, когда он чувствует, знает, что поступает бессмысленно. По-настоящему — он знает — надо бы поступить как раз наоборот; в крайнем случае — ничего не делать. Но уже поздно. Тайный демон подзуживает его прыгнуть в пропасть, шепчет: не разобьешься, а полетишь. Абсурд притягивает его, как магнит железо.
Дорого стоит ему эта минута. Но в эту минуту он — бог.
Несколько недель подряд Гривнин ходил на работу в отдаленный заброшенный квартал. Когда-то там находился лесосклад. Час туда, да час обратно, и работа неспешная: не то что в бригаде, где свои же товарищи жмут из тебя сок ради лишних процентов, где чуть замешкался — помбригадира тебя кулачищем между рог! Гривнин был доволен. Спасибо уполномоченному.
