Лагерь открылся за очередным поворотом старицы, как сказочная средневековая деревянная крепость, обрамлённая нетронутым пышным кедровником, осыпанным пылящим золотистым цветом. Пятиметровой высоты забор с колючей проволокой по верху оказался совершенно целым, даже отремонтированным, поскольку пятнами белели новые доски, на угловых вышках поблёскивали крыши из оцинковки, только стражи на них не было.
В прошлом женский лагерь весь год шил спецодежду для лесорубов и зеков, но под осень, когда поспевал орех, со-блюдающих режим, трудолюбивых зечек выводили на сбор урожая. По кедрам лазали редко, чаще ждали приличного ветра, а то и просто полного созревания шишек, когда они отваливаются сами. Падалицу собирали до самого снега, стаскивали в дощатые лагерные сараи, где шелушили и калили орех в специальных ямах, после чего сдавали государству. Говорили, будто за несколько ореховых сезонов невольницы зарабатывали столько, что по освобождению из зоны иные исправленные в Гнилой Прорве дамы с большими сроками скоро попадали опять в лагеря, на сей раз за тунеядство.
Когда-то здесь было старообрядческое скитское поколение, но кержаки промышляли орехом мало, разве что для внутренних нужд, и жили за счёт пушнины и рыбы.
После сселения, ещё в тридцатых, построили лесную зону для осуждённых врагов народа и только чудом не пустили огромный кедровник на карандаши: будто не дал рубить тогдашний предприимчивый хозяин лагеря, местный авторитет, имеющий тайный и солидный прибыток от даров природы. Одним словом, как бы там ни было, но это каторжное учреждение своим присутствием сохранило нетронутым самый большой реликтовый кедровник. Тогда как многие другие, те, что смогли достать в болотистой пойме Карагача, не промерзающей даже в лютые морозы, были вырублены начисто или изрядно потрепаны.
Лагерные насельницы, спровадив мужчин на другой берег, затворили окованные ворота и, видимо, изготовились к долгой осаде. Прятались поспешно, по тревоге, ибо на огородах, устроенных прямо вдоль ограждения по косогору, остались недокопанные грядки, брошенные лопаты, грабли, носилки с торфом и пустые вёдра. А слева от ворот, по чистому луговому склону, стояла пасека, ульев эдак на двести: крашеные разноцветные колодки, словно детские кубики, были рассыпаны даже под кедровником. И здесь виднелись следы поспешного бегства: брошенные на землю белые халаты, накомарники, ящики с инструментом, и даже на крайнем улье стоял дымарь, из сопла коего ещё курился дымок. В общине каким-то неведомым образом получали информацию, что должно произойти в ближайшие часы. Словно разговор с Гохманом подслушали, чего, в принципе, быть не могло. Или научились у молчунов предсказывать будущее...
В небе над лагерем амазонок кружило множество ласточек. Сначала показалось, что это обыкновенные береговые, то есть стрижи, но когда Стас причалил к деревянному пирсу, то увидел на растянутом по воздуху кабеле типичных городских длиннохвостых и незабвенно щебечущих. Зона оказалась благоустроенной: в воде стоял насос, и толстый шланг змеился к воротам.
Облас на старице был замечен и одинокий гребец опознан, поскольку едва Рассохин ступил на плавучий причал, навстречу ему вышел Галицын, весёлый, улыбчивый, как ясашный, однако при этом с видом решительным и воинственным.
— Ты один? — спросил, однако, озабоченно. — А где же спутница?
— Отослал домой, — на ходу соврал Стас.
— С участковым?
— С кем же ещё?
И по тому, как старый опер сразу же поверил, стало ясно, что в лагерной общине хоть и получают откуда-то информацию, но неполную, и ничего не знают о приходе на Гнилую супружеской четы молчунов, и о том, что Лизу увели на встречу с матерью. Скорее всего, в Усть-Карагаче сидит свой человек в администрации и предупреждает по телефону о грядущей опасности для общины. Если область на ушах стоит с приездом уполномоченных какого-то ЦК, можно представить, что творится в районном посёлке — вот и все предсказания.
— Это правильно, — одобрил полковник, вытащил облас на бревёнчатый причал и на правах гостеприимного хозяина взял рюкзак. — Меньше ушей и языков.
