И снова ей чудилось, будто он вовсе не сын ей. И она горевала, вспоминая про тигра, обернувшегося человеком. Она не хотела думать об этом и все-таки вспоминала вновь и вновь и горько плакала…
Однажды Ниа тихонько спросил сестру:
— Ми, а ты помнишь, как я водил когда-то тебя на ярмарку взглянуть на товары богатого купца Цина?
— Нет, не помню.
— А знаешь, в Лаосе да и в Сиаме торги и ярмарки повеселей и побогаче будут.
— Неужто лучше нашего магазина?
Ниа ничего не ответил.
— И побогаче ярмарки, где торговал Цин? — снова спросила Ми.
— А сказала, что все уже позабыла!..
— Да нет, — усмехнулась Ми, — не забыла, просто вспоминать неохота… Значит, торгуют там, как в доброе старое время?
— Да.
— Ну, тогда я знаю, какие там ярмарки. Мама вон до сих пор помнит, как стражники самовольничали на торгах. Да и соседи, что вернулись из Лаоса, рассказывали, как там на базарах солдаты, собирая налог, бьют людей смертным боем. Ты послушал бы хоть председателя Тоа.
— Нет-нет, там…
— Ладно уж… слышала я от мамы, как в старину покупали соль у начальника в лавке: изволь сперва подойти к приказчику, стать на колени да сообщить, по какому явился делу. А потом надо поднести ему белого серебра. Раз за границей до сих пор заправляют начальники, значит, народ и сейчас должен им низко кланяться и платить дармоедам за соль белым серебром. Может, скажешь, не так?
— Что ты заладила «начальник», «начальники»? В Лаосе их величают «господин уездный начальник». А ты — «дармоеды»!
— Ты случаем не оставил свои глаза за границей? — расхохоталась Ми.
— Замолчи! — вспылил Ниа.
Злоба и страх теснили ему грудь. Он проглотил подкативший к горлу ком и не сказал больше ни слова.
С тех пор Тхао Ниа не раз сидел без сна всю ночь до рассвета, уставясь на горевший в очаге хворост.
Немало времени прошло, прежде чем он заговорил снова, на этот раз с Кхаем.
— А в Лаосе-то все теперь по-другому, — как бы невзначай обронил он. — И немного погодя принялся расписывать тамошнюю вольготную жизнь.
Кхай внимательно смотрел на него. «Да, товарищи из госбезопасности верно его раскусили, — думал Кхай. — Чужой он человек, и в голове у него черт знает что. Не знаю уж, чего он там напел сестре… А теперь взялся и меня агитировать: „За границей то… за границей се!..“»
И, отбросив всякие церемонии, Кхай напустился на брата:
— Ну а у нас ты ничего нового не увидел? Не помнишь, как здесь народ мыкался в нищете? А теперь гляди: и соляной склад построен, и магазин, и медпункт… Не сидят у нас больше на шее ни тэй, ни уездный начальник. Вот что такое социализм. Так где же переменилась к лучшему жизнь — у нас или за границей?
— Я постарше тебя, да и волос у меня выпало побольше, значит, и в житейских делах разбираюсь получше твоего.
Кхай рассердился не на шутку: «Уж я-то объездил всю страну и знаю в тысячу раз больше, чем такие, как ты!» Но промолчал и, посмотрев в глаза Ниа, мутные, налитые кровью, покачал головой:
— Да, чужое у тебя нутро!
— О чем ты?
— Если тебе так уж люб наш бывший начальник, меняй свое имя на Муа и ступай назад, к подонку Шонг Ко!
— Род Муа, тоже из наших, из мео.
— Врешь, Шонг Ко и все его прихвостни — лютые наши враги.
— Я вернулся. Я сам сдался Правительству и теперь ничуть не хуже тебя! Как ты смеешь позорить старшего брата! Хочешь небось снова упечь меня в тюрьму! — Ниа побледнел, опустил голову и, коснувшись двумя пальцами лба и плеч, украдкой перекрестился и что-то пробормотал.
Его обуял страх. И хотелось выложить все начистоту, и боязно было проговориться. Диверсант, затаившийся в нем, больше не смел поднять голову. Тхао Кхай встал. Голос его, решительный и твердый, лишал Ниа уверенности в себе. Он совсем пал духом.
— Что ты там машешь рукой да бормочешь, — в сердцах спросил его Кхай. — Небось поносишь Правительство?
Ниа поднял голову, огляделся растерянно и прошептал:
— В этой жизни есть кое-кто поважнее, под кем все мы ходим и от кого зависим в большом и в малом… — Он выговаривал слова с трудом, широко разевая рот, как рыба, вытащенная из воды.
— Это от кого же мы зависим в большом и малом? — громко переспросил Кхай. — Уж не от короля ли?
