Вокруг Комитета собралась толпа. Опоздавшие, желая узнать, что происходит в доме, старались протолкаться вперед. Вдруг из толпы выбрался какой-то парень, бледный, ни кровинки в лице. Увидав поднимавшуюся по тропе Зианг Шуа, он крикнул:
— Послушайте, Зианг Шуа, он говорит: «Я из семьи Тхао!»
— Кто?
— Да он же!.. Он!
— Неужто парашютист? — удивилась Ми.
А парень продолжал:
— Говорит: «Я из семьи Тхао!..» Так и сказал: «Я из семьи Тхао!..»
Наконец крикун убежал прочь.
Мп поддержала под руки мать, вдруг опустившуюся на камень у обочины.
«Кто это?.. Где он? Неужто вернулся Тхао Ниа, ставший после смерти тигром, Тхао Ниа, спасенный и воскрешенный людьми са близ речки Намнгу? Но как же он обернулся парашютистом? Нет, не может быть… Или он умирал снова, еще раз? Тут не знаешь, что и подумать…»
Зианг Шуа подошла к дверям Комитета. Люди, столпившиеся возле дома, увидав ее, закричали:
— Зианг Шуа идет!
— Зианг Шуа!..
И расступились. Ми, все так же поддерживая мать, вошла с нею в дом.
На скамье сидели председатель Тоа и товарищ Нгиа. Лица их были серьезны и строги — совсем как у судей. Нгиа быстро взглянул на вошедших, но не улыбнулся им, как всегда. Взгляд его был суров, и Зианг Шуа, сама не зная почему, почувствовала, как сжалось сердце. Вспомнились ей черные дни, когда она с детьми, покинув деревню, бежала от людей в лес.
Перед председателем Тоа и Нгиа на земляном полу сидел какой-то человек. Он как две капли воды походил на тех солдат-парашютистов, что стояли когда-то в здешней крепости. Комбинезон его был раскрашен полосами и пятнами, словно незнакомец натянул на себя сброшенную удавом кожу. Волосы завивались, как ракушки, и кольцами закручивались возле ушей.
Рядом на полу стояли серые холщовые сумки и высился белой грудой зыбучий шелк парашюта.
Сидевший на земле человек, услыхав шум за своей спиной, обернулся.
— Это моя мать! — сказал он, увидев Зианг Шуа. — Мама!..
Судя по выговору, он из белых мео, отсюда, из Финша!
Теперь Зианг Шуа разглядела: поперек лба у мужчины шел старый шрам — след медвежьих когтей. Ну конечно же, это он, ее первенец, Тхао Ниа.
Но было в нем что-то чужое: пожалуй, не только эта дьявольская вражья одежда. Чужим был его взгляд, и глаза матери и сына, когда встретились, остались настороженными и холодными. Всякий раз, когда возвращался домой Тхао Кхай, стоило матери глянуть на него, сердце переполняла любовь к рожденному ею на свет сыну. А этот… был ли сидевший на земле человек и впрямь ее сыном? При виде его Зианг Шуа ничего не ощутила в своем сердце и губы ее не раскрылись, не назвали сына по имени. Должно быть, когда он умер и стал тигром, душа другого, чужого человека вселилась в его тело.
И, глядя на него, мать заплакала. Вдруг сердце ее пронзила боль за другого Ниа, чей неприкаянный дух скитался столько лет, за того Ниа, что ушел когда-то из дома и не сыскал обратной дороги. И сейчас она скорбела по тому, другому, по своему сыну. В злую ненастную ночь явился слуга начальника и забрал его в носильщики к богатому купцу Цину. Где он, где ее сын?.. Ниа!.. Ниа!..
Ми стояла молча. Она и вовсе не признала брата. Она видела перед собой лишь диверсанта, пойманного ополченцами. И не было у нее к этому человеку никаких родственных чувств. Она разглядывала холщовые сумки, цветом похожие на серо-зеленых ящериц, пятнистый костюм парашютиста, кучерявую голову и полное, одутловатое лицо чужого, нездешнего человека. Все пробуждало в ней мысли о чем-то злом и жестоком. Вот так же думала она о тиграх и змеях или о тэй — обо всем, против чего люди должны бороться сообща, сражаться с винтовками и гранатами в руках. Ми вспомнила, как они в годы войны рыли «волчьи ямы» — западни для тэй.
А Зианг Шуа все плакала. Диверсант снова сказал — громко, ни перед кем не таясь:
— Мама!.. — И, помедлив, спросил: — Мама, вы помните хижину в чаще леса, откуда ушел я в носильщики к богатому купцу Цину?.. А ты, Ми, неужели не узнаешь своего брата? А я вот даже помню тот день, когда тайком водил тебя на ярмарку. А Кхай… Где Кхай? Его небось убил Вьетминь!
Диверсант — Зианг Шуа по-прежнему видела лишь мерзкую вражью личину — повел речь о братстве, о кровном родстве. Все, что было с ними когда-то, все мытарства и печали помнил он. Да и говорил он точь-в-точь как ее сын. И Зианг Шуа снова заплакала навзрыд. Ей пришла вдруг на память старая примета: ежели, повстречав человека, заплачешь, прежде чем расспросить его, как положено, — быть беде. Но она не могла удержать слез.
