Над Финша светила луна.
В начале лета по ночам, ярус за ярусом, громоздятся тучи и влажно-золотые полотнища лунного света ложатся на леса, на долины с чужедальними деревнями, на поля, распростертые по уступам гор.
Внизу все утопало в молчании. Казалось, на всей земле только и есть что селенье Финша, забравшееся высоко-высоко, к самому небу. Только свирель какого-то загулявшего парня переливалась в лунном мареве. Сверкающая луна повисла прямо над головой; казалось, протяни руку, и дотронешься до нее — точь-в-точь как в старинных сказках, что рассказывают старики.
Потом вдруг загудел самолет. Парни и девушки — сидя подле дверей, они играли на свирелях и распевали песни — видели, как самолет, словно огромный ворон, пролетел под луной.
Все сразу поняли: самолет этот американский. Люди уже давно наслышаны были про двенадцатиглавую крылатую машину, поэтому никто не испугался — самолеты здесь были не в диковину.
— Эй ты, пугало, — пошутил кто-то, — спустись-ка да присядь на минутку!
А старики, разбуженные гулом моторов, говорили:
— Вот он, враг-то, так и кружит над головой!
И долго еще беспокойно ворочались с боку на бок.
Потом самолет загудел снова. Он возвращался, черной тенью прорезая лунный свет.
Парни разбежались по домам, а там, накинув на себя что под руку попало, бросились бежать туда, где самолет вроде сделал круг.
* * *
Ранним утром всей деревней выходили в поле.
Ми услышала, как из тумана донесся чей-то голос, но самого человека не было видно. Да и слова его звучали невнятно. Ми побежала к меже — узнать, в чем дело.
Соседи пропалывали кукурузу. Листья на деревцах жен[51], поднявшихся вровень с кукурузой, уже начинали краснеть. На огуречных плетях распустились не ко времени ярко-желтые цветы. Последние тыквы, медно-красные с алыми пятнами, похожи были на дурные плоды эклон[52].
Кукуруза в этом году уродилась плохо. Хилые стебли ее совсем поникли. Во втором месяце года буря побила, а местами вырвала с корнем еще не окрепшие ростки: не успели листья разрастись как следует, проливные дожди прибили кукурузу к земле, и она так и не оправилась. Вот сорняки и заглушили ее. Каждая семья, не щадя сил, выпалывала траву и распахивала новые делянки под соевые бобы. Мео — народ бывалый, умеют глядеть вперед, земля у них никогда не пустует: кукуруза не уродилась — бобы выручат.
Вскоре Ми вернулась на поле и передала матери диковинную весть: прошлой ночью в деревне, что стоит за горой, поймали диверсанта, сейчас его ведут сюда, в Комитет.
— Диверсант, это кто такой? — спросила Зианг Шуа.
— Диверсант, — ответила Ми, — это враг. Он спрыгнул на парашюте ночью, когда прилетал самолет.
— A-а, верно, ночью и я слыхала шум. Выходит, он вроде как разбойник?
— Это янки, — сказала Ми, — засылают к нам диверсантов, чтоб все здесь разрушить.
— Та-ак, не перевелись, значит, еще разбойники и разрушители? Убить его — и делу конец!
Весть про диверсанта передавали из уст в уста, и сердца людей загорались гневом. Все двинулись к Комитету. Всадники скакали галопом, следом спешили запряженные быками повозки. Ребятишки подхлестывали быков, стараясь поспеть за лошадьми. Колокольцы на шеях у быков громко звенели, усиливая гомон и шум, огласивший горные пашни.
Комитет помещался в доме, где недавно продавали соль.
В одной комнате стоял стол из струганых досок и две длинные скамьи, в другой — расстелена циновка, чтоб дежурному или приезжающим по всяким делам было где переночевать. На стене висел календарь. Из его обложки был склеен незамысловатый «ящик» для писем и документов. В углу, где сходились две плетеные стены, наклеен был присланный недавно из Райотдела культуры большой плакат с изображением девушки в головной повязке и блузе, какие носят белые мео, и широкой юбке с цветастой каймой, как у красных мео. Деревенские жители утверждали: «Барышня эта ни капельки не похожа на наших девчат».
