За станцией на сторожевой башне, в деревне Хоангмаи, барабан возвестил вторую стражу.
Земля и небо утонули в беспробудной тишине. И станция «Рыбий хвост» спала во мраке, словно и ее утомили печали, тяготы и радости прожитого дня.
Не спал лишь начальник у себя наверху, размышляя о безрадостной своей судьбе: вот у него больше полусотни гонцов и скороходов, а велики ли корысть да почет… Ни свет ни заря вставай, торопись расписать, кто из гонцов куда и с каким отправится делом. Хлопот и волнений не оберешься. А к ночи непременно кого-нибудь надо наказывать: опоздает ли, упьется ли до беспамятства, все одно — бей, пока руки не отвалятся.
На исходе второй стражи начальник, держа огромный с человечью руку ключ, спустился и запер ворота…
Ему удавалось лишь подремать немного; едва успевал он заснуть, как били новую стражу. Прежде чем барабаны ударяли в четвертый раз, поднимались гонцы. Промыв рис, они принимались готовить еду. Приходилось вставать и ему, он торопился вниз, едва успев на ходу продеть руки в рукава и обернуть повязкой стянутые на затылке волосы.
Усевшись за столик, он раздавал гонцам новые депеши. Времени до утра оставалось менее одной стражи…
Сегодня ему удалось прижать разболтавшегося спьяну гонца и отнять у него водку — начальник ведь и сам был не промах выпить и даже завел обыкновение трижды на дню заглядывать в рюмку. Вот и сейчас он тряхнул головой, словно отгоняя докучливые мысли, достал длинногорлую фаянсовую флягу и отхлебнул изрядный глоток. Затем, взяв очищенную сердцевину бэк[129], бросил ее вместо нового фитиля в плошку светильника и как был — в одежде и головной повязке — задремал, привалясь к высокому столику.
Небо в преддверии утра чуть посветлело. Звезды, ярко блестевшие прежде, померкли, словно намереваясь покинуть небесную твердь и приблизиться к земле.
Откуда-то издалека послышался звук, напоминавший потрескивание разглаживаемой бумаги, он приближался, становясь все отчетливей и громче. Всякое занятие вырабатывает у человека определенные навыки, и начальник станции даже сквозь сон узнал в этом звуке конский топот. И в самом деле, вскоре поблизости раздалось конское ржанье, звонкое, будто сигнальные колокольцы. В наступившей затем тишине слышался беспокойный шелест лошадиного хвоста, словно кто-то невидимый в ночи перетягивал шуршащий канат.
Еще один гонец вернулся на станцию…
Начальник, по-прежнему не открывая глаз, подумал: кто-то из нарочных опять опоздал… Пусть теперь ночует за воротами, всыпать ему палок он успеет и утром… Начальнику до смерти не хотелось вставать — когда годы перевалили на шестой десяток, холод и сырость осенних ночей отзываются болью в ногах и во всем теле. Даже добрая водка не приглушила ее, напротив, в горле появился саднящий зуд. И вдруг он спохватился: а ну как там срочная депеша! Если так — за проволочку всем им не сносить головы. И он встал.
Небо прояснилось, словно кто-то, не пожалев труда, чисто вымел его. Кругом царила непривычная тишина. Едва смолк сигнальный барабан, на горизонте забрезжил неяркий свет, возвещавший приближение дня.
Огромный ключ, звякнув, опустился наземь. Начальник, не доставая покуда трость, осмотрительно спросил:
— Кто там?
— Ваша милость, это я, Тьы.
Деревянный засов, выхваченный из скобы, гулко ударил в каменную стену. Тьы толкнул створку ворот, сколоченных из железного дерева, и вошел внутрь. Он потерял где-то свой нон, и растрепанные волосы падали ему на лицо и на плечи. Был он весь мокрый от росы и пота. Влага пропитала даже прилегавшую к телу сумку.
Тьы одолел за ночь два перегона. Депеши с пометкой «молния» не ждут, а сменных гонцов и коней почти не осталось, и потому останавливаться на малых станциях не имело никакого смысла. Футляр с «молниями» вручают гонцам за воротами станций, и начальники, стоя посреди дороги, помечают в книге время и номер. Всю ночь не покидал Тьы седла, дорожная пыль толстым слоем покрыла его спину и плечи.
Войдя в дом, Тьы резким движением повесил сумку на колышек, вытер лоб и пошел назад к двери.
Начальник развернул подорожную, подошел к фонарю, записал время и, вернувшись назад, крикнул:
