Конрад фон Вельхаген тоже должен был уже спуститься со стен, осмотреть дом ратников, хранилища оружия и пороха. Но медлил на месте, откуда было лучше видно одно окошко в господском жилье. Окошко было, как всегда, раскрыто, но, против обыкновения, никто еще — Конрад мог в этом поклясться! — никто ни разу не выглянул из него. Рыцарь догадывался о причине — в канун вечером, когда общество разошлось по кельям, старшие братья, позвав сестру, говорили с Марией сердито и долго. Рыцарь догадывался, о чем. Теперь под грудью шевелилась смутная боль; неужто беседа так огорчила девушку? Похоже, Мария и вовсе не покинет сегодня комнаты, по приказу братьев или из сердечного огорчения. Витязь Тудор, надеясь на встречу, дважды на глазах Конрада обошел замок и теперь, наверно, отправился к берегу, а Марии все нет и нет.
Бедняжка Мария и вправду лежала на девическом своем ложе, подперев головку кулачком. Рыцарь, конечно, ошибался; Мария, никем не замеченная сама, успела рассмотреть и Конрада, застывшего в середине пути, и передвижения Тудора. Мария не выходила, гневаясь на старших Сенарега. И мысли ее витали теперь по Леричам, вокруг многих обитателей фортеццы, но более — у Лимана, где слушал, верно, речи друзей плечистый воин, смутивший ее покой так глубоко, что даже братья, не очень — то присматривавшиеся к настроениям Марии, в конце концов заметили это и осердились.
Марии нравился раньше прекрасный ликом, храбрый Конрад фон Вельхаген. Она по — своему жалела статного воина — несчастливца и, почитая себя влюбленной, настроилась на долгую и светлую печаль по счастью, недоступному вовек, ибо знала об обете безбрачия, даваемом паладинами[77] Ордена. Но вот явился другой, и все перевернулось в душе Марии, да так быстро, что стало стыдно ей самой. Мессер Теодоро, правда, оказался вовсе не диким, какими рисовали перед нею людей его племени другие итальянцы, Теодоро был вполне воспитанным, образованным кавалером, жил в Италии, повидал и иные страны. Но как был непохож на людей, окружавших доселе Марию! Трепетным девичьим сердцем мадонна Леричей чуяла в усатом сыне Молдовы буйное озорство долгой юности, даруемой сынам степей, и стойкость мужа, рано пробуждающуюся в душах юношей, и все безудержные чувства, вскипающие в этих людях В' свой час и успокаивающиеся, когда он минует, — жестокость воина и нежность возлюбленного, лихость расходившегося гуляки и спокойную мудрость гражданина, супруга, отца. Было в мессере Тудоре еще одно, отличавшее его от знакомых фрягов, роднившее молдаванина разве что, пожалуй, с милым Мазо. Не было в мессере Теодоро — Мария чуяла чистым юным сердцем — не было в нем ни торгаша — купца, ни богомольного ханжи — лицемера, ни, тем более, исступленного фанатика веры. Ни расчетливой хитрости, ни затаенной всеядной алчности, ни тайной готовности предать, коли есть в том корысть, ни трусости, прячущейся за бравым видом, не было в этом чужеземце — всего, что так часто крылось в ее земляках, кощунственно соседствуя с храбростью и умом, с любовью к Делу и искусством в нем, с бережливостью и трудолюбием. Только мужество воина и доблесть землероба угадывала Мария в Тудоре — душу мужа, для семьи — добытчика хлеба и защитника, для сынов — учителя жизни. И при всем этом — затаенная разрушительная сила, вырывающаяся на волю в бою, дикая и грозная. Даже когда Теодоро был спокоен, Мария, женщина, угадывала в нем эту силу.
Вчера братья, правом старших запретили Марии видеться с мессером Теодоро наедине, гулять с ним, обмениваться иными словами, кроме «доброго утра, мессере» и «здравствуйте, синьор». «И не смей называть его рыцарем, глупая, — прогремел Амброджо, — в его нищей стороне не бывает рыцарей, одни латронес».
Братья, конечно, не разумели во гневе, что Мария не преступит их запрета, но о варваре с того вечера станет помышлять еще упорнее. Впрочем, братьям мало было дела до того, что мыслит женщина, обязанная им повиновением, не чая еще, к чему могут привести упорные девичьи думы.
Тудор Боур в это время, в компании Бердыша, наблюдал за тем, как под руками Мастера на берегу вырастает новый замок из мокрого прилиманного песка. Скрепляя постройку прутиками, мессер Антонио возводил высокие зубчатые стены, островерхие башни, крепкую цитадель — донжон. Под его ловкими пальцами появлялись бойницы, ворота, подъемные мосты, нависали над удобными для приступа местами боевые балконы — машикули. Башни новой фортеццы доходили уже Мастеру до колена.
