Юный Мазо, сознавшись патеру, что не верит братьям и не хочет следовать указываемой ими дорогой, удостоился мягкого выговора. Но отец Руффино крепко взял младшего Сенарега на заметку; с этим придется еще, видимо, повозиться.
Прекрасная Мария поведала отцу Руффино о том, что ей нравится один кавалер, ныне проживающий в Леричах, что ей очень приятно, когда тот кавалер целует ей руку. Аббат, отпустив этот грех, не стал вызнавать имени счастливца — все откроется ему само. Но про себя отметил: девице замуж — самая пора. Тем более что жениха для Марии аббат уже присмотрел. Молодого человека, пока еще не знатного, но способного далеко пойти. А главное — выбить крепким кулаком любую дурь из головы молодой жены.
Мессер Антонио, поколебавшись, подошел к исповедальне тоже, медленно встал на колени. Сквозь забранное решеткой окошко был виден бритый подбородок патера и тонкий рот, подсвеченный пламенем свечей.
— Чем грешны, сын мой? — спросил аббат, слегка склонясь к решетке.
— Гордынею, отец, — вздохнул вежливо Мастер.
— Вселенский грех, прощаю вам его, — послышался чуть иронический голос исповедника. — И это все?
— Зарыл я, отец мой, талант свой в песок, — покаялся снова Мастер.
— Сие уже новый вид прегрешения, — отозвался патер, — до сих пор талант зарывали в землю.?
— Здесь всюду пески, — извиняющимся тоном молвил мессер Антонио.
— «Понимаю, отпускаю», — произнес патер. — Надеюсь увидеть, как это делается? — добавил он с почти светской учтивостью.
— Конечно, отец мой, охотно покажу.
Склонив привычно голову в легком поклоне, мессер Антонио еще раз заглянул в окошко. Тень исповедальни ложилась на верхнюю часть аббатова лица, как монашеский капюшон. Мастер вздрогнул, напряг снова память. Капюшон... или маска, черная маска, чуть приподнятая порывом сквозняка? Подбородок монаха был резко высвечен хороводами огней вокруг алтаря. Не так ли, прежде, высвечивало его иное, зловещее пламя?
Один за другим подходили к исповеди католики замка Леричи — наемники, служанки и слуги. И отходили, примиренные с господом, получив желанное отпущение. Церковь была почти пуста, когда отец Руффино, вздохнув, поднялся со своего места и стал тоже собираться к выходу, где ждали его двое старших Сенарега.
«Не странно ли, — думал святой муж, — что самый безгрешный в этом доме — мой давний знакомец, палач! А величайший из грешников — сам исповедник. Ведь я не покаялся еще о том ударе кинжалом, в Монте—Кастро, хотя казнь ересиарха, конечно, не грех, а дело господней службы».
Вечером состоялся пир, для господ — в зале, для челяди — во дворе замка. И мудрый аббат, никого ни о чем не расспрашивая, прочитал на нем все прочие тайны Леричей, какие не вызнал еще на исповеди, — наблюдая, домысливая, делая свои выводы, не пропуская ни взгляда, ни беседы, способных что — то ему досказать.
3
Никто не мог понять позднее, как проползли враги. Потом уже нашли тонкие сыромятные ремни, железный острый крюк, но куда его закинули, где поднялись по ремням на стены — того долго не могли уразуметь. Как бы то ни было, они всползли по отвесному камню, как серые скорпионы, цепляющиеся твердыми когтями за малейшие царапины гладкого песчаника, за крохотные углубления шероховатого ракушечника — в стенах Леричей были оба этих камня. И стали красться, как гады, далее, чтобы удар нельзя было отразить.
Тудор Боур проснулся среди ночи, сам не ведая, почему. Глянув искоса в открытое окошко, по много раз виденной на страже картине звездного неба, не задумываясь, определил: через час должно светать. Остро вспомнилось позднее застолье у фрягов, сияющие глаза Марии, часто обращавшиеся к нему через стол в немом утверждении и вопросе, вспыхивавшую в нем неуемную мальчишескую радость. И острый взгляд черного монаха, который, конечно же, все уловил. Что же деется, боже мой? Тудор бывал влюблен, но такого с ним еще не случалось. И надо же, чтоб сейчас, когда он пришел сюда как витязь и судья. Сотник знал, конечно, такое не справится о часе, такое грядет не стучась, подобно року. И как ему сейчас хорошо, хоть дева — не с ним, и неведомо, будет ли с ним когда — нибудь.
