Тудор видел вчера, как всадники возвращались из этой поездки. Вспомнились спокойные лица, живая беседа, сдержанный смех довольных собою, чистых совестью христиан и мужей. Смеялся и Конрад фон Вельхаген, как инок, посвятивший себя богу, как рыцарь — защите слабых от неправых и сильных мира. Рыцарь, верно, мыслил себя в тот час на службе, почитал долгом одно повиновение и был, возвращаясь, в мире с совестью, как эти двое, его господа из Генуи. А вечером была беседа, и песни, и стихи.
Тудор Боур с благодарностью взглянул на работника.
Услышанное укрепило решимость сотника, развеяло колебания. Но тут же кольнула мысль: а знала ли о случившемся в балке близ Леричей Мария? И защемило до боли: ведала ли о том, как и о прочих делах семьи?
16
Мелкие волны, слегка рябившие ровный стол Днепровского лимана, колыхали смоленый челн. Сквозь прозрачную воду Мазо наблюдал, как всякая рыба стаями устремлялась в сеть, прикрепленную к корме, выплывала обратно, резвилась вокруг, играя рыбьей своей судьбой.
— Гонит их, проклятый, из сетей, — говорил Василь, примостившийся на носу. — Ишь как гонит... Что — то он на нас нынче сердит.
— Кто — он? — спросил юноша.
— Известно кто, — Василь перешел на шепот. — Водяной!
— Где же он? Не вижу!
— Ну как ты его, малый, узришь? Он же невидимка, дух. Угадать только можно, где прячется. Сейчас, видать, в сеть залез, рыбу из нее выгоняет. Откуда рыба бежит — там, значит, он и есть.
— Может, святой крест сотворить, прогнать нечистого? — подумал вслух Мазо.
— Что ты, что ты! — работник замахал руками, аж лодка закачалась. — Разгневается, утопит! С паном водяным иначе надо, простого знамения его милость не боится, токмо святой воды. С паном водяным по — доброму следует, с мольбою. Попробую, умягчу...
И Василь, нагнувшись над бортом перед уважительно глядевшим Мазо, начал нашептывать непонятные слова.
Юный фрязин и замковый работник — наймит совершали в тот день не первую совместную вылазку. Далеко не все прежние их предприятия такого толка совершались с благословения и ведома старших. Но старшие, как уже сказано, закрывали на них глаза. Амброджо был рад, что Мазо приобщается к тяготам походной жизни, обретая навыки, нужные каждому торговому человеку. Пьетро же был доволен, что младший Сенарега в тех вылазках незримо укоренялся в местах, в которых, надеялся старший, их семейству суждено оставаться и процветать. Амброджо и Пьетро помнили также, что Мазо пора становиться мужчиной. Раз уж не был он, подобно сверстникам, ни юнгою на галее, ни оруженосцем у воеводы, ни даже учеником нотариуса или мальчиком при конторе, — пусть хоть учится жить у тех наставников, коих судьба посылает ему в Леричах. То доброе, что сумеет перенять малый, будет ему на пользу, плохое же старшие всегда успеют из него выбить. Мазо еще не били, малец был тем избалован, но палки у старших всегда оставались, как довод, на крайний запас.
Бить Мазино, как ласково звала его Мария, собственно говоря, было еще не за что. Милого, храброго, ко всем дружелюбного юношу любили все; даже Шайтан — мурза в свои редкие посещения скалился на Мазо со свирепой лаской. Сестра же просто не чаяла в нем души. Быть дружелюбным ко всем, в сущности, учили его сами братья; прятать за этим корысть и даже злость, думали старшие, научит сама жизнь, если только юноша — истинный Сенарега.
Вместе с Василем Мазо полевал, ловил рыбу. Вместе с ним с азартом рыл, оградись молитвою от нечистого, глубокие подкопы под бока курганов — искал золотую лодку Александра Македона, которую царь, по слухам, зарыл в землю в тех краях. После охоты, лежа у малого, прикрытого скатом балки костерка — чтобы не заметили степняки, загородясь его дымком от комариных полчищ, Мазо с упоением втягивал тревожный дух ночных трав, близких вод и далеких лесов великой днепровской поймы. И слушал исступленный хор сверчков, такой густой и громкий, что казалось, то сами звезды великим сонмом скрипят смычками по струнам неисчислимых и крохотных виол[37]. Словно выполняя безмолвный наказ Пьетро, Мазо врастал в эту землю, пускал в нее духовные, все более глубокие корни сыновней привязанности.
