— Смотря как его толковать, — покачал головою аббат.
— По логике разума и веры, — торжественно поднял руку венецианец. — Чтобы человек, все более понимая мир, все более возвышался до образа, определенного ему господней милостью и любовью. Ибо не мог господь сотворить человека сразу, в навеки готовом обличии, как верблюда или осла. Если уж по собственному подобию, то не одним, конечно, видом, а также сущностью, наверно — и духом тоже. Не будет достойно, отец мой, с любовью к богу верить, будто не сотворил человека господь, подобно себе, созидателем и творцом, все постигающим и перенимающим учеником своим и наследником!
«Господи, защити, — охваченный снова страхом, молился при этих словах доминиканец. — Кого ты дал мне в противники, о Иисус, кого повелел сокрушить? И кто же сей, неведомый, предо мною? Ежели не демон, то кто же?»
— Это, однако, тоже — в руке божией, — сказал он тем не менее вслух спокойно и наставительно — Носители многих ересей, безбожные философы Флоренции — и те признают, что знание о вещах кроется не в самих вещах, что хранителем его вовеки пребудет бог — отец, в чьем бережении остаются чистые, единственно истинные идеи о мире, им созданном. Искать знания в самой вещи — обманный и гибельный путь.
— Но каждую вещь, исследуя, ученый мысленно возводит в принцип, превращает в образ, рассматривает по ее существу, по бесчисленным ее связям с миром. Это ли не есть открытие изначального, тайного смысла вещей, о котором вы говорили только что?
— Может быть, мессере, может быть. Но тогда это уже будет смертным грехом. Ибо в кощунственном поиске человек посягает на знания, принадлежащие самому господу его.
Увлекшись спором, отец Руффино некоторое время не следил за работой Мастера. И теперь, опустив глаза, вместо головы красавицы в медальоне увидел вдруг самого себя.
22
Наверно, и тут не обошлось без адской силы, так быстро совершилось преобразование портрета. Но перед доминиканцем теперь действительно был он сам — изображение, при виде которого у патера невольно начали сживаться кулаки. Инквизитор, усилием воли подавив гнев, расслабился и безмятежно улыбнулся. Нет, то не был гротескный набросок, карикатура, какие в Италии вошло в моду рисовать на соперников и врагов. Это был настоящий отец Руффино, благообразный и даже помолодевший, без бородавки на носу и веснушек, причинявших ему бездну огорчений с самого детства. Зато в еле заметной усмешке, в чуть прищуренных маленьких глазках, в жесткой складке у рта было столько сатанинского, что сам аббат не смог удержаться от дрожи. Это был отец Руффино, только уж очень подлинный, без маски благодушия и доброты. Аббат почувствовал себя так, будто кто—то упер в его грудь острие обнаженного стилета. Да, это было оружие, и Мастер показал его грозный блеск.
— Вы опять заставили меня пожалеть, сын мой, — заметил дружелюбно патер, — что бронзе и мрамору предпочли песок. Не то я купил бы это творение вашего гения и хранил бы его всю жизнь. Но позвольте вопрос. Когда вы все — таки видели меня... таким?
— Тогда, — ответил Мастер вежливо, глядя ему в глаза. — В блистательной Венеции.
— Разве я тогда с вами был хотя бы раз неучтив, сын мой? — с притворною укоризною спросил аббат, видя, что прямого разговора не избежать. — Разве хоть раз повысил голос?
— О нет, отец мой, о нет! — поклонился мессер Антонио. — Вы были совершенством и образцом, И милый ваш помощник, «мастер ой—ой»[92], — тоже.
— Мастер тоже не сказал вам обидного слова, синьор, — кротко улыбнулся отец Руффино. — Впрочем, не надо об этом, сын мой, — добавил он любезно. — Ведь вы дали клятву...
— Выходя из тюрьмы, — кивнул венецианец, — я действительно дал клятву — не рассказывать никому о том, что видел и пережил... у вас. Но это, наверно, не относится к святому слуге божьему, отлично помнящему все, что. тогда произошло.
— Вы считаете нас жестокими, сын мой, — с сокрушением вздохнул аббат. — Но дело церкви — не только духовное наставление и руководство, святая церковь также — великий лекарь народов и стран. А лекарь, если больной в опасности, порой применяет и крайние средства — отсекает у страждущего поражённые без надежды на исцеление части тела, дает ему — в разумных дозах — и яд... Вы сами, мессере, пользуетесь этим, и вы же готовы упрекнуть нас в чересчур сильном противодействии болезням этого мира.
