Заметки вашего современника. Том 1. 1953-1970 - страница 25
— Ты ушёл в себя, хлопнув дверью перед самым моим носом…
Что ни говори, а всегда обидно получать меньше писем, чем пишешь сам.
Рядом с нами в Гурзуфе живёт Паша, человек на 102 кило, мастер спорта по борьбе. На голове, формой и величиной напоминающей перевёрнутое вверх дном ведро, — маленькие весёлые глазки, маленькие поломанные ушки и покосившийся нос. Иногда он мне рассказывает, с кем он боролся и каких девчонок соблазнял.
Я сплю. Вбегает Дворкин:
— Голованов! Голованов! Вставай! В четыре часа в Ялту приходит «Марсельеза»!
Я ничего не понимаю спросонья. Оказывается, «Марсельеза» — это французский теплоход с туристами, и Дворкин мчится в Ялту их встречать.
— Голованов! Что у тебя есть? Всё давай! Сувенирчики добудем!
Он щебечет птичье слово «сувенирчики» и мечется по комнате, хватая вещи. Я с трудом отбил бумажник, трубку, финку и авторучку. Спрашиваю у него:
— А тебе, собственно, что надо от этих французов?
— Ах, да всё равно! — Повязывает украинский галстук-ленточку и убегает.
У нас при виде иностранца совершенно атрофируется чувство собственного достоинства. Мы готовы обниматься с любым поганеньким парижанином в волосатом пиджаке только за то, что он угостил «Честерфилдом».
Я плыл ночью в чёрной воде мимо чёрных скал. Повернув за очередной камень, увидел вдруг кусочек пляжа Суук-Су, фонари в парке Артека и развешенные между деревьями гирлянды лампочек. Сочетание диких скал с искусственным светом было настолько неожиданным, что я почувствовал себя первым посланцем Земли на какой-то неведомой планете, обитатели которой ещё неизвестны, и мне предстоит встреча с этими загадочными существами, сумевшими отыскать неведомую нам пропорцию дикой и населённой природы…
«Оркестр» был тёплый, скользкий по краям. Я забрался на него и лёг. Я любил этот камень у подножия крепости генуэзцев, на котором часто лежал в прежние годы, на котором много передумал, а что-то, пожалуй, даже открыл для себя. Я тихонько рассказал «Оркестру», как идут дела, о своей жизни, мечтах, ведь мы не виделись целый год. Он, конечно, молчал в ответ, но я чувствовал, что всё, что я говорю, ему интересно и он тоже рад нашей встрече.
Когда я приплыл обратно на Чеховский пляж, стало так темно, что я с трудом отыскал одежду, спрятанную в камнях.
Эти скалы Чеховского пляжа в Гурзуфе я полюбил на всю жизнь.
В Алупке в Воронцовском парке, огороженная, как могила, зелёным заборчиком, стоит араукария — загадочное дерево из Чили. Чешуйчатые ветки араукарии вывернуты, как руки человека, рассматривающего свой локоть. Ей так одиноко за этим заборчиком, она такая чужая тут. Стоит и думает о своей родной Америке…
Обыкновенный страх, одетый в модный костюм, называется благоразумием.
Маленькая девочка, очень мило грассируя, повторяет без конца:
Москва. Дождь. Под красным семафором — лужа крови. Автомобили выдавливают на блестящем асфальте две тонкие матовые дорожки.
Подводная охота — главное увлечение молодости.
После опыта аэродинамическая труба покрывалась холодным потом от ужаса перед людскими делами.
Дождь был очень тёплый. Из земли выползли черви — жирные и розовые, как свиньи.
Объявление в парикмахерской:
«Посетители в верхней одежде и в калошах не обслуживаются». А зря! Могли бы снять калоши и побриться.
Оказывается, чтобы лук не вырос горьким, его надо сажать на плохой земле.
Расскажу гурзуфскую быль.
Девочка не любила играть в куклы, она любила музыку. Музыкальная школа в Москве. Потом консерватория. Робела, как-то всего боялась сначала. Потом учёба её шла прекрасно. Однажды летом поехала в Крым, в Гурзуф. Штормило, ей нравился шум моря. Во время бури, на берегу, она и встретила Сергея. Сразу и навеки полюбила его. Всего — его лицо, волосы, шею, сильные широкие плечи. Она и не знала, что один человек может так полюбить другого человека. До отречения от мира! До крика! Ей самой всё это было непонятно. Это было больше и выше всего того, о чём можно рассказать, и что понять.
Она ни разу не вспомнила о музыке.
