— Да хоть с завтрашнего. Сегодня-то я не спавши ночь. С вечера погуляли у Шатровых, потом отцу помогал мельницу латать.
— Давай тогда с завтрашнего. Примешь склад горючего у деда Егора.
— Да вы что, Наум Сергеевич! Я этого горючего так вот надышался за семь лет. Это самая стариковская должность: принял на склад, отпустил со склада. Ты мне мою работу давай.
— Самая твоя. Дед Егор, кроме керосина, никакого горючего не знает. Да и керосин летом с соляркой путает. Так что мне видней, куда тебя определить. Ты коммунист?
— Да. А что?
— А то, что этот вопрос мы с тобой, считай, решили, и решили в пользу колхоза. До завтра, Семен Григорьевич.
Склад горючего Семен принял, и должность эта оказалась не такой уж стариковской и простой. Целых два дня безвылазно с потемок до потемок разбирался он, что к чему, и вникал в суть накладных, требований, циркуляров, справок, журналов, лимитов, норм, ордеров, ведомостей, отчетов и удивлялся тому, как дедушка Егор умудрился не взорвать ни единой машины, перепутав все на свете.
Сзади зашаркали шаги, и не успел Семен оглянуться, кто там еще торопится, как его подхватили под руку.
— Можно?
— Шура? Вы куда это на ночь глядя, если не секрет?
— Секрет. На свиданку. Да нет, шучу. Наум попросил на мельнице с двенадцати поработать, зерно попринимать.
— Так рано ж еще! До двенадцати-то сколько, — померцал Семен перед Шуркиными глазами светящимся циферблатом именных часов. — До двенадцати далеко.
— И до мельницы не близко, — вздохнула Шурка и, казалось, совсем некстати тихонько пропела:
За обелисками
Село Никольское…
В Сибирь неблизкую
Дорога скользкая.
— Это про декабристок песня, — пояснила Шурка и опять вздохнула. — Счастливые они были женщины, декабристки.
— Как сказать, — пожал плечами Семен.
— Счастливые. Нет женщины счастливей той, которой есть за кем идти.
Шурка наклонила голову, коснулась виском орденских колодочек и то ли рассмеялась тихонько, то ли всхлипнула.
— Фу, а керосинищем прет от тебя…
Тухли в окнах керосиновые лампы, слепла улица, перекопанная широкой тенью от галагановского амбара с духмяной постелью из свежего сена внутри и с кучей бревен около. Щелеватых, вымытых добела дождями, высушенных до звона зноем, отполированных ветрами. Бревна эти были заготовлены на малуху, маленькую такую избеночку в глубине двора, в каких кухарничают хозяйки летом и спят молодожены спервоначалу. Но Галагановым малуху срубить помешала война, и лежали те бревна четыре с лишним года без движения и пользы, если не считать за пользу, что собиралась на них теплыми вечерами молодежь, лопались балалаечные струны и дружили, просиживая ночи напролет, полуголодные парочки. Природа свое берет. И не стало для Семена той, вчерашней Шурки, была только Шурка сегодняшняя.
Имел Семен твердое намерение погулять, похолостяжить с годик, но, поглядев, что сверстники его и даже моложе некоторые женаты, ребятней, семьями давным-давно обзавелись, да еще отведав Шуркиной переспелой любви, сократил Семен назначенный себе срок.
— Что я тебе хочу сказать, Александра Тимофеевна. Сыграем на Октябрьскую свадьбу?
— Приспичило. Я только вкус поняла… под шинелью твоей греться. Ни-ни-ни-ни, и не выдумывай, и не раньше Восьмого марта.
— Сашка, не балуй, время идет.
— А тебе его жалко, скажешь. Мне так вот нисколько не жалко. У бога дней много. Восьмого марта. Эх, Сеня, Сеня, до чего мы с тобой дожили — отлюбить торопимся. Ну-ну-ну! Не очень-то, а то бревна раскатятся.
Семен выпустил Шурку, прикрыв ее полой шинели.
— Ладно, Саша, давай не по-твоему, не по-моему, середина на половинку — в Новый год.
— Посмотрим. Не дадут нам жениться, Сеня. Так что лучше уж не затевать, не скандалиться. Повстречаемся, посидим на бревнышках, пока тепло, и разойдемся по морозцу.
— Это почему? Кто нам может запретить, если мы решили?
— Да хоть та же маменька твоя. Она вон сейчас здоровается со мной сквозь зубы, что потом из нее будет.
Знала Шурка, что куда повернет тетка Анна — там и дорога. И Семен знал. Все знали. Никогда никто не мог предположить только, куда она повернет.
— Сенька! Ну-ка иди, помоги воды натаскать.
