Я ничего об этом не знаю!
Насколько справедливо это утверждение?
Не могу сказать, родился ли я с пресловутой серебряной ложкой во рту. Правда, что мои родители были состоятельными людьми. Но когда мне было шесть лет, мой отец разорился и в сорок пять лет оказался в чужой стране без самого необходимого. Многие понимают, что это значит: для человека в сорок пять лет попытаться в чужой стране все начать заново.
Я к тому же, родившись в Нидерландах, не знал ни слова по-английски. Учился в муниципальной школе и узнавал, что мог. Но как мало это было! Мальчики были жестоки, как могут быть только дети. Учителя теряли терпение, как могут это делать уставшие учителя.
Отец так и не нашел места в новом мире. Мать, к услугам которой всегда были слуги, вынуждена была вести хозяйство, чему ее никогда не учили. И у нас не было денег.
И вот после уроков мы с братом шли домой, но не играть. Надо было помогать матери, которая с каждым днем все больше чахла под бременем, которое для нее оказалось слишком тяжелым. Не дни, но годы мы с братом вставали серыми холодными зимними утрами, когда так манит теплая постель, и просеивали пепел в поисках одного-двух кусков несгоревшего угля, зажигали то, что находили, чтобы согреть комнату. Затем мы ставили на стол скудный завтрак, шли в школу, а сразу после уроков мыли посуду, подметали и натирали полы. Мы жили в доме на три семьи, а это значило, что каждую третью неделю нам приходилось мыть всю лестницу от первого этажа до третьего, и не только лестницу, но и крыльцо и тротуар снаружи. Труднее всего было последнее: мы делали это по субботам, и с соседних участков доносились голоса мальчиков и удары биты о мяч.
Вечерами, когда другие мальчики сидели у лампы и готовили уроки, мы с корзиной обходили соседние участки в поисках угля и дров; у в голове у нас было только одно: может быть, сосед, которому сегодня привезли уголь, не все куски подобрал!
Я ничего об этом не знаю! Правда ли это?
В десять лет я получил свою первую работу — мыл окна в соседней пекарне за пятьдесят центов в неделю. Через две недели мне разрешили после уроков продавать за прилавком хлеб и булки — за доллар в неделю: я подавал свежеиспеченные булочки и теплый, восхитительно пахнущий хлеб, а у самого в этот день во рту куска не было!
Утром по субботам я сортировал еженедельную газету, а потом продавал ее на улицах. За день работы это давало еще шестьдесят-семьдесят центов.
Я жил в Бруклине, а тогда до Кони-Айленда добирались в конных экипажах. Возле нашего дома кареты останавливались, чтобы напоить лошадей. Мужчины выпрыгивали и тоже пили, а у женщин не было возможности утолить жажду. Заметив это, я взял ведро, наполнил его водой со льдом, и со стаканом встречал по субботам и воскресеньям экипажи. Стакан воды я продавал за цент. А когда началась конкуренция — а она началась почти немедленно, потому что соседние мальчишки увидели, что за воскресенье я зарабатываю до трех долларов, — я выжимал в ведро один-два лимона, моя вода становилась «лимонадом», стакан стоил уже два цента, а за воскресенье я мог заработать пять долларов.
Затем я по вечерам начал работать репортером, днем рассыльным, а по ночам изучал стенографию.
Моя корреспондентка говорит, что ей приходится содержать семью из мужа и ребенка на восемьсот долларов в год и я не могу знать, что это значит. Я содержал семью из трех человек на шесть долларов и двадцать пять центов в неделю — менее половины ее годового дохода. Когда мы вдвоем с братом сумели заработать за год восемьсот долларов, мы почувствовали себя богатыми!
Я впервые подробно рассказываю об этом в печати, чтобы вы из первых рук узнали, что издатель «Женского журнала» не пишет теоретические статьи об экономии и повседневной борьбе за жизнь с небольшим доходом. На дороге бедности нет ни одного шага, ни одного дюйма, который я не испытал бы на себе. Испытав каждую мысль, каждое чувство и каждую трудность, выпадающие на долю тех, кто идет этой дорогой, я сегодня говорю, что радуюсь с каждым мальчиком, проходящим через тот же опыт.
