— Садитесь же! — крикнула переводчица, распахнув дверцу. — Вы насквозь промокнете.
— Ничего, — ответил Сергеев. — Ничего, это хороший дождик.
Он улыбнулся ей, и ему вдруг стало немножко обидно: сейчас автобус укатит с причала, а она так почти ничего и не рассказала туристам о десанте, лишь походя упомянула: «Во время войны советские моряки высадили...», не назвав при этом ни дня, ни даже года. Быть может, подумал он, это не входит в программу маршрута или переводчица на самом деле больше ничего не знает. Скорее всего, второе. Но Сергееву всё же стало обидно. Он хотел было сказать этой милой переводчице, что никакого причала тут не было и прыгать в воду приходилось метров за двадцать от берега — катера не могли подойти ближе из-за осадки. Но, глядя в её чистые, ещё по-настоящему не тронутые, жизнью глаза, он понял вдруг, что она, в сущности, совсем юное существо, родилась, должно быть, много позже войны и было бы несправедливо укорять её в том, что она чего-то, слава богу, не видела, не испытала на себе... Сергеев только подумал с лёгкой грустью: «Ничего, пускай, по её понятиям, десантники высаживались именно на этот причал. Откуда ей знать, что тогда его и в помине не было. Да и какая теперь разница?..» Он спросил только:
— Вы хорошо знаете этот городок?
— Признаться, не очень, — вежливо улыбнулась она. — Я ведь из Бухареста, здесь бываю только проездом, с экскурсиями. А что вас интересует?
— Особняк. Такой, знаете ли, старинный двухэтажный особнячок должен здесь быть неподалёку. Очень приметный. С башенкой. Улица немножко в гору, булыжником выстлана.
— Вы разве бывали здесь? — с любопытством спросила переводчица.
— Очень давно. Многое позабылось.
— Нет, к сожалению, не видела такого особняка.
— Жаль, — сказал Сергеев, — очень жаль.
— Садитесь же, вы простудитесь. — Она заботливым взглядом тронула его поредевшие седые волосы. — Нам пора ехать в гостиницу, садитесь.
— Вы поезжайте, я приду позже.
— Не забудьте: завтра утром отправляемся дальше по маршруту.
Сергеев дружески кивнул ей, поднял воротник плаща и направился в город. Автобус с туристами обогнал его через минуту, и переводчица приветливо помахала ему рукой.
Все улицы здесь сбегали вниз, на набережную, как горные речки к морю. Та, которую он разыскивал, помнится, была правее, круче других поднималась вверх. «Кажется, вот эта», — неуверенно определил Сергеев, пройдя в самый конец набережной. Он не был убеждён, что это именно и есть нужная ему улица, но другие ещё меньше походили на ту, которая вроде бы запечатлелась в памяти.
Он не спеша шёл по тротуару, с удивлением и беспокойством приглядываясь к высоким белым домам. В мокром асфальте отражались чуть шелестевшие под дождём каштаны, журчала в сточных решётках вода. Прикрывшись зонтами, торопливо проходили редкие прохожие. Нет, старинного двухэтажного особняка Сергеев не нашёл. И всё-таки сердце подсказывало: где-то здесь, на этой улице.
Городок был отстроен заново, не виделось ни одного старого дома — можно подумать, что это совсем другое место и никогда он, Сергеев, не бывал здесь. Не осталось никаких прежних примет, и если бы не узкий проход в бухту, в котором кипели волны и который он узнал сразу, можно и в самом деле усомниться: да здесь ли всё это было?
Он зашёл в тихое, полупустое кафе, заказал крепкий кофе, но садиться за столик не стал. Пока усатый раздобревший буфетчик нацеживал в чашечку ароматный напиток, Сергеев спросил его, почти не надеясь, что тот понимает по-русски:
— Вы давно живёте в этом городе?
Но буфетчик, к немалому удивлению Сергеева, довольно бойко — видно, советские туристы были в этом городке нередкими гостями — объяснил, что живёт здесь целых двенадцать лет, с той поры, как из этого неприметного местечка сделали прелестный городок-курорт. А до той поры он с женой и четырьмя дочурками жил в ста километрах от Бухареста, но там ему нравилось меньше, хотя тоже жилось неплохо. Он был словоохотлив, скучал в полупустом кафе, добродушно поворчал на погоду — дескать, торговля идёт неважно, явно обрадовался случаю поболтать с заезжим русским туристом. И даже рассказал Сергееву, что дочурки его с удовольствием изучают русский язык — они называют его «советским».
