Времени у меня почти не осталось. Я приняла протянутую руку, и мы начали танцевать — медленную сарабанду.
— Я все время была здесь. Смотрела на вас.
— И кого же вы видели?
— Гостеприимного хозяина, который на самом деле почти не получает удовольствия от бала.
Правда, ему все же удалось потанцевать с той белокурой красавицей.
— Неужели это так бросается в глаза?
— Мне — да.
Он сменил тему:
— А вы придете завтра? Отец просил меня исполнить айортийскую песню.
— Когда именно?
Только бы до полуночи!
— Попозже. — Он усмехнулся. — Если повезет, многие гости уже разъедутся. И не услышат, как позорится их будущий правитель.
— Если вас учили пению в Айорте, о позоре и речи быть не может. А что вы собираетесь исполнить?
— Песню о возвращении домой.
И он запел мне на ухо:
— Дубы и гранит,
Придорожные лилии,
Помните меня?
А я вас помню.
Облака, что ласкают
Вересковые холмы,
Помните меня?
Сестра моя, сестра,
Подросшее дитя,
Помнишь меня;
А я тебя помню.
Танец кончился, мы остановились.
— Это не все. Я бы хотел, чтобы вы послушали. Послушаете?
Я решила назавтра задержаться. Как-нибудь доберусь домой без Люсиндиных подарков, да хоть вплавь.
— Буду счастлива, но сейчас мне пора. Меня ждут к полуночи.
Полночь, наверное, уже скоро. Вот он удивится, когда мои драгоценности растворятся в воздухе!
— О, а я надеялся… Простите. Я не должен… — Он поклонился.
Я сделала реверанс:
— До завтра, ваше высочество.
— Постой. — Он поймал меня за руку. — Прошу тебя, зови меня Чар.
По дороге домой я ругала себя последними словами и все равно ликовала. Очутившись в своей каморке, я открыла книгу, поглядеть, нет ли там чего-нибудь о бале или о мыслях Чара. Ничего. Наутро я повторила попытку и обнаружила запись из его дневника, сделанную ночью.
Да как она посмела! Хетти, эта страхолюдина, набросилась на меня, стоило Леле выйти за порог.
— Иные бесстыдницы ни перед чем не остановятся, лишь бы заинтересовать мужчину, — заявила она. — Если бы мне приходилось носить маску, лишь бы привлечь к себе внимание, я бы умерла от досады!
По ее словам, под маской может быть что угодно — уродство, старческие морщины, лицо знаменитой преступницы.
— Если бы я была царственной особой, я бы приказала ей снять маску! — сообщила она.
Я едва не ответил, что будь она царственной особой, Вся Киррия мечтала бы нацепить маску на нее, но смолчал.
Мне, конечно, и самому непонятно, почему Лела прячет лицо, — может, в Басте так принято. Если она преступница, явиться ко двору — немыслимая дерзость с ее стороны. Вероятнее всего, она безобразна. Может быть, у нее шрам, или одно веко не поднимается, или нос в сизых пятнах.
Мне все равно. Я рад, что нашел себе друга на этих балах, где не рассчитывал найти ничего, кроме томительной скуки.
А вдруг Элле Леле нужна не просто дружба? Ох, почему я написал это имя?
Вдруг она явилась на эти балы, как все другие девицы, в надежде выйти за принца? (И им безразлично, каков я, раз я принц.)
Признаюсь, мне хочется увидеть ее лицо.
Я перевернула страницу и обнаружила счет, который Оливия выставила Хетти.
Ты далжна мне 6 дж. Я танцывала сним 2 раза пака ты ела. Заплоти.
После полудня я выскользнула из особняка в оранжерею возле зверинца. Там я набрала маргариток и сплела венок — вместо Люсиндиной диадемы. Если придется задержаться во дворце после полуночи, на ее украшения рассчитывать не приходится.
Для последнего бала я оставила самое лучшее платье — белое, с большим вырезом, отороченным кружевами. Юбка спереди расходилась, и под ней была видна нижняя юбка с тремя кружевными оборками. А сзади красовался большой бант, концы которого красиво ниспадали на шлейф.
Я встала перед зеркалом и стала пристраивать венок на прическу, но Мэнди меня остановила:
— На вот кое-что получше, солнышко, — сказала она и вручила мне два свертка из шелковой бумаги. — Открой.
Внутри была диадема из переплетенных серебряных листиков и серебряная цепочка, на которой висела бирюзовая астра.
— Ой, Мэнди!..
— Я купила их на ярмарке. Они в полночь не исчезнут. — Она надела диадему мне на голову и застегнула цепочку на шее. — На тебе они еще красивее, чем сами по себе, лапочка.
