— А когда ты слушалась?
— Я превратилась в восьмилетнюю дочку четы лавочников. Решила, что стать ребенком будет честно: даром послушания я награждала только младенцев. Уверена, родители хотели как лучше, но они приказывали мне есть всякую гадость и ложиться в кровать, когда мне совсем не хотелось спать! Они не терпели ни малейших возражений! Отец обожал читать вслух притчи, а я должна была слушать каждое слово. Они приказывали мне размышлять о морали, а значит, я была вынуждена слушаться даже в мыслях! И все это я терпела от хороших людей, которые меня любили! Случись с ними несчастье, страшно даже представить себе, что сталось бы со мной!
— Ну как, не будешь больше раздавать дары?
— Ни за что! О, если бы я могла их забрать обратно!
Я вышла из-за занавески, хотя обещала сидеть смирно.
— Прошу вас, заберите.
Люсинда разинула рот. Я тоже разинула рот. Это была не Люсинда. Или все-таки она? Огромные глаза остались прежними — но рост… Эта фея согнулась под бременем лет. Нежная кожа покрылась морщинами, возле носа вспухла бородавка. Передо мной была подлинная Люсинда, не приукрашенная колдовством.
— Мэнди, кто это? Ты привела человека шпионить за мной!
На миг она выпрямилась, и я увидела тень прежней Люсинды, юной и прекрасной. Потом она вздохнула.
— Кажется, я тебя где-то видела. Ты одна из моих жертв?
Вот он, мой шанс, шанс на свободу, которая принадлежала мне по праву, шанс спастись от новой родни, шанс вернуть себе Чара. Но от волнения я утратила дар речи. И могла лишь кивнуть.
— Что я сделала с тобой, дитя мое? — прошептала Люсинда, словно ей страшно было услышать ответ.
Голос вернулся ко мне:
— Вы сделали меня послушной. Теперь вы знаете, каково это.
— Знаю, дитя мое, знаю. — Она погладила меня по щеке, и во мне вспыхнула надежда. — Но помочь тебе не могу. Я дала обет не колдовать всерьез.
— Сударыня, — взмолилась я, — это был бы чудесный дар! Я буду бесконечно благодарна!
— Элла!.. — предостерегающе воскликнула Мэнди.
— Мэнди, может, мне согласиться? В виде исключения? — Люсинда покачала головой, взметнув жидкими седыми кудряшками. — Нет, нельзя. Но если тебе понадобится мелкое колдовство, обращайся ко мне. Тебе достаточно произнести: «Люсинда, на помощь». — Она поцеловала меня в лоб. — Я тебя вспомнила. Я думала, ты говоришь только по-айортийски.
Я умоляла ее. Я честно рассказала, какая у меня жизнь. Я плакала. Она тоже плакала, рыдала громче меня, но была тверда. Я упрашивала Мэнди урезонить ее, но Мэнди не согласилась.
— Не могу, госпожа, — вздохнула она. — Наложить чары — это уже серьезное колдовство. И снять их — тоже серьезное. Никто не знает, к чему это приведет.
— Только к хорошему! Только к хорошему!
— Это невыносимо! — взвыла Люсинда, театрально заломив руки. — Я не в силах смотреть, как ты страдаешь! Прощай, дитя мое!
И она исчезла.
Я выскочила из комнаты Мэнди и бросилась в библиотеку, где меня никто не найдет, никто не заставит ничего отмывать, ничего шить, ничего говорить.
Попасть на бал мне и мечтать не стоит. Хетти и Оливия поедут с мамочкой Ольгой. И никто не помешает им танцевать с Чаром, как и любой другой девушке во всем Фрелле. И кто-нибудь завоюет его сердце. Он умеет любить и найдет кого полюбить.
А я — я буду считать, что мне повезло, если одним глазком увижу его на улице. Он меня не узнает. На расстоянии ему помешает грязное платье служанки, а близко он не подойдет и лица моего никогда не увидит.
* * *
Пойти на балы я не могла, но и не думать о них не получалось. Хетти с мамочкой Ольгой трещали о них без умолку. Даже Оливии было интересно — по крайней мере, она всерьез озаботилась платьем.
— Расшей золотой нитью, — наставляла она камеристку. — Я должна быть такая же нарядная, как Хетти!
А разве я не должна быть такая же нарядная, как они обе? Я стряпала, убирала и прислуживала им, кипя от ярости. С Мэнди я не разговаривала две недели. В кухне стояла мертвая тишина, если не считать грохота крышек от кастрюль и сковородок — это я ими гремела.
Потом меня осенило. А почему бы, собственно, и мне не пойти на балы? Чар и не узнает, что я здесь. Все будут в масках, по крайней мере поначалу, хотя большинство при первом удобном случае сдернет маску — надо же дать всем полюбоваться своей красотой. А я не стану. Я его увижу, а он меня нет.
