По словам сэра Стивена выходило, что Чар почти ничем не уступает его гончим. Он не просто рвался всему научиться — он и учился, причем очень быстро. А еще он был добрый. Из — за его доброты они даже выехали из Фрелла позже намеченного. На дороге перед ними перевернулась телега зеленщика.
— Зеленщик как завопит: ах, все сейчас потопчут его драгоценные арбузы, помидоры и салат, — и тут Чар велел нам поднять телегу, а потом добрый час ползал вокруг на четвереньках — товар спасал.
— А потом спас меня.
— Вы, душенька, покрасивее будете винограда или там кабачка, а спасать вас гораздо проще. Лично у меня охота на огров еще никогда не проходила так гладко.
Я перевела беседу обратно на Чара — что он все обо мне да обо мне.
— Наш принц умен и вынослив, поверьте мне на слово, — продолжал сэр Стивен. Может быть, даже слишком вынослив. И слишком серьезен. Он, конечно, смеется, когда смешно, но совсем не умеет играть и веселиться. Должно быть, переобщался с отцовскими советниками. — Сэр Стивен помолчал — для него это был прямо подвиг. — За одно утро с вами он смеялся больше, чем за две недели с нами. Надо бы ему побольше развлекаться с молодежью, да только молодежь при принце ведет себя чинно-благородно… — Он повернулся ко мне: — Кроме вас, моя маленькая госпожа.
— Я что, плохо себя вела?! — перепугалась я.
— Вы вели себя естественно. А не как придворная жеманница.
Учительница этикета решила бы, что я безнадежна. Я улыбнулась.
* * *
На ночлег мы останавливались в гостиницах. В первый вечер я ушла к себе в номер сразу после ужина. Поставила волка работы Агаллена у кровати, чтобы защищал меня, пока я сплю. И раскрыла волшебную книгу.
На левой странице было письмо от Хетти к матери. На правой — от Оливии ей же. Сначала я прочитала Хеттино.
Милая мама!
Разве не прилестный стал у меня почерк? Я долго тренероваласъ делать рощерки. Четать теперь труднее и учительница письма находит уменя ашипки, но если не присматриваться к буквам — правда, чудо как красиво?
У нас новость — прапала дочка сэра Петера. Мадам Эдит говорит, ее срочно вызвали домой среди ночи. А я подозреваю, что мадам Эдит вриот и Элла сбижала. Она вечно скрытничала и хетрила, хотя отец у нее — очаровательный человек и очень богат.
Новая прическа просто бажественная, и два дня назад, когда мне ее даставили, я снова смагла выйти к девочкам. Подозреваю, мои локоны ищезли вместе с Эллой. Биссердечная шутка — ведь я всегда относилась к бидняшке с добротой и пониманием. Тем ни менее я уповаю на то, что с ней не случилось ничего плохого, ее не съели огры, не поймали разбойники, она не сгарела во время пожара и не свизалась с дурной компанией, о чем я часто мечтаю.
Остаток письма был посвящен комплиментам, которые Хетти получила за новое платье. Завершалось оно прощанием и совершенно потонувшей в росчерках подписью — Хетти.
На соседней странице:
Дарагая мамачка!
Мне всю ниделю была плоха. Балит галава асобена кагда четаю. Ты всигда га-варишь многа четать вредна для глас но учитильница песьма нислушает. Абзываит миня дурачкай и идееткай и что если я нинаучюсь харашо четать то ничиво нида-бюсь в жызни.
Хетти гаварит Элла сделала плоха что убежала а я думаю ана сделала плоха что нивзила миня ссабой.
Элла делала всешто гаварит Хетти. Ни кто ниделает всешто гаварю я. Так, ничесна.
Твая ничасная доч Оливия
Страница была вся в кляксах и помарках. Каждую букву явно выводили нетвердой рукой, словно и перо-то толком держать не умели. «Бидняшка» Оливия!
За ее письмом следовала грустная сказка про Аладдина и джинна — раба лампы. Один волшебник, он выдавал себя за дядюшку Аладдина, заточил джинна в лампу и наделил его способностью исполнять чьи угодно желания — только не свои. А перед этим джинн влюбился в девушку, которая пасла гусей. И долгие годы в заточении тосковал по ней и гадал с ужасом — вдруг она состарилась, вдруг уже умерла?
Я закрыла книгу и всплакнула немного. В лампу меня никто не заточал, но разве я свободна?
* * *
Когда мы отправились в путь на третье утро, все кругом стало чуточку больше. Я привыкла, что далекое кажется меньше, чем близкое. Но теперь все встало с ног на голову. Деревья рядом с нами казались карликовыми по сравнению с теми, что высились вдали. В десять утра я увидела тыкву шириной с мой рост. В одиннадцать — размером с карету.
