Зато столам из-за меня больше ничего не грозило.
— Элеонора, делайте стежки поменьше и не дергайте за нитку. Это не поводья, а вы не кучер, — сказала ближе к вечеру учительница рукоделия.
Я больно укололась иголкой, зато стежки у меня сразу стали крошечные.
То же самое повторялось каждый день. Я ужасно боялась новых приказов. Ведь проклятие не означало, что меняться мне легко и просто. Нельзя было отвлекаться ни на секунду. Я постоянно твердила про себя, как мне надо себя вести. Проснувшись, я напоминала себе, что нельзя вскакивать с кровати. Надо оставить ночную рубашку на кровати — горничные уберут. За завтраком не дуть на овсянку и не выплевывать комочки. Во время послеобеденного моциона не бегать и не прыгать.
Как-то раз я забылась и отдала себе распоряжение вслух. Дело было за ужином.
— Не хлюпай супом, — велела я себе. Тихо-тихо — но соседка все равно слышала и всем растрезвонила.
Легко мне давались только те предметы, которые вела учительница письма: арифметика и сочинения. Еще она учила чистописанию, и это был единственный предмет, по которому я не получала отличных оценок, так как учительница письма не любила приказывать.
Еще она преподавала айортийский — но других иностранных языков не знала. Когда я сказала ей, что немного знаю экзотические наречия и хотела бы совершенствоваться, она дала мне словарь экзотических языков с грамматикой. Он стал моей любимой книгой — не считая подарка Мэнди.
Когда выдавалась свободная минутка, я учила языки, особенно огрский. Значения слов — просто кошмар, зато произносить их было одно удовольствие. Гладкие, изящные, скользящие — так звучал бы голос говорящей змеи. В словаре были слова вроде «псиССайоуСС» (вкусный), «ССинг» (есть), «хиджиНН» (обед), «эФФут» (вкус) и «ФФнОО» (кислый).
Успехи по всем предметам изумляли моих учительниц. В первый месяц у меня все шло наперекосяк. Зато к середине второго я почти не делала ошибок. И мало-помалу все вошло у меня в привычку — легкая походка, мелкие стежочки, тихий голос, прямая, как палка, спина, глубокие реверансы безо всякого скрипа в коленках, не зевать, наклонять тарелку от себя и, конечно, не хлюпать.
Но вечером, в постели, перед сном я представляла себе, как бы мне жилось без Люсиндиного проклятия. За ужином я разрисовывала бы себе лицо подливкой и бросалась бы фрикадельками в учительницу этикета. Я поставила бы на голову поднос с лучшим директрисиным фарфором и ходила бы вразвалку, пока не свалится и не разобьется последнее блюдечко. А потом собрала бы все осколки и ошметки фрикаделек и размазала бы по своим идеальным вышивкам.
Соученицы по пансиону, кроме Аренды, меня не особенно радовали. Только Хеттины подружки делали вид, будто я их интересую, но держались они со мной с тем же сладким высокомерием, с каким обращалась ко мне Хетти на публике. Ну это была и компания — Хетти и две ее так называемые ближайшие подруги Цветина и Джемма. Цветина была племянница и единственная наследница одного графа-холостяка. Говорила она в основном о том, как ей страшно, что граф возьмет и женится и родит ребенка, который станет наследником вместо нее. Джемма, дочка герцога, почти всегда молчала. А когда говорила, это было сплошное нытье и ябедничанье. В спальне холодно, еда дурно приготовлена, горничная дерзит, а кто-то из соучениц румянится.
Учительницы тоже меня невзлюбили. Поначалу, когда я из кожи вон лезла, чтобы исполнять их приказы, и добивалась успехов, они произвели меня в любимчики — и мне было тошно. Но когда подобающее пансиону поведение вошло у меня в привычку, они сообразили, что приручить меня не удастся. Я старалась разговаривать с ними как можно меньше и смотрела им в глаза, только если без этого было уж совсем не обойтись. И вспомнила свою старую игру.
— Элла, пойте потише. Вас в Айорте слышно.
Я переходила на шепот.
— Не так тихо. Нам ведь хочется послушать ваш серебряный голосок.
Тогда я снова пела во все горло — но не так громко, как раньше. Учительнице музыки приходилось по четверть часа настраивать меня на нужный тон.
— Милые дамы, выше ноги. Это оживленный гавот.
