Горничная провела меня по коридору, по обе стороны которого тянулись ряды дверей. Каждая дверь была выкрашена в свой пастельный оттенок и снабжена табличкой с названием. Мы миновали «Лимонную», «Розовую» и «Опаловую» комнаты и остановились у «Сиреневой». Горничная открыла дверь.
На миг я даже забыла о голоде. Меня накрыло облаком нежно-лилового цвета. Он то застенчиво отливал розовым, то робко намекал на голубизну, однако других цветов в комнате не было.
Длинные тюлевые шторы трепетали на сквозняке из-за приоткрытой двери. Под ногами у меня был вязаный коврик в виде огромной фиалки. В углу стоял глиняный ночной горшок в виде фиолетового кочана декоративной капусты. Пять кроватей укрывали балдахины из полупрозрачной ткани. Пять конторок были расписаны в волнистую полоску — бледно-сиреневую и бледно-бледно-сиреневую.
Мне хотелось рухнуть на кровать и разрыдаться — и от голода, и от всего остального, — только здешние кровати были не из тех, на которые можно рухнуть и разрыдаться. У одного из двух окон стояло фиолетовое кресло. Я упала в него.
Если я не умру от голода, придется проторчать здесь еще очень долго — один на один с противными учительницами и с Хетти, раздающей свои приказы. Я таращилась невидящим взглядом в окно на садик мадам Эдит, пока не впала в ступор от голода и усталости. А потом заснула.
* * *
— На, Элла. Я принесла тебе поесть.
Этот настойчивый шепот бесцеремонно влез в мои сны про жареного фазана, фаршированного каштанами.
Кто-то тряс меня за плечо:
— Элла, просыпайся, просыпайся!
Приказ. Я проснулась.
Арейда сунула мне в руки булочку:
— Больше мне ничего не удалось раздобыть. Съешь, пока остальные не пришли.
Я разом проглотила мягкую белую булочку — больше воздуха, чем теста. Но другой еды мне не перепадало уже несколько дней.
— Спасибо. Ты тоже здесь спишь?
Арейда кивнула.
— А которая кровать твоя?
Открылась дверь, и вошли еще три девушки.
— Смотрите, дурак дурака видит издалека! — Это говорила самая рослая девица во всем пансионе. «Л» она произнесла как «й» — издевалась над Арейдиным акцентом.
— Экете иффибенси асура эдансе эвтаме ойенто? — спросила я Арейду. («А разве в пансионе принято так себя вести?»)
— Отемсо иффиоенси асура иппири. («Иногда они ведут себя гораздо хуже».)
— Ты что, тоже из Айорты? — спросила меня рослая девица.
— Нет, просто Арейда учит меня прекрасному айортийскому языку. Ты по-айортийски называешься «ибви унью».
Это означает всего-навсего «высокая девушка». Никаких обидных слов по-айортийски я не знала. Однако Арейда прыснула в кулак — и получилось, что это самое скверное ругательство.
Я тоже засмеялась. Арейда уткнулась мне в плечо, мы чуть не повалили фиолетовое кресло.
В спальню ворвалась директриса мадам Эдит.
— Дамы! Что я вижу?
Арейда вскочила, а я осталась сидеть. Не могла унять хохот.
— Мои кресла не вытерпят подобного обращения! И воспитанные дамы не садятся вдвоем на одно сиденье! Вы меня слышите? Элла! Немедленно прекратите этот неуместный смех!
Я осеклась на полу-вздохе.
— Так-то лучше. Поскольку вы у нас первый день, я прощу подобное поведение, однако твердо рассчитываю, что завтра оно исправится. — Мадам Эдит повернулась к остальным девушкам. — Милые дамы, немедленно переоденьтесь в пеньюары. Вам пора в объятия грез.
Мы с Арейдой переглянулись. Вот хорошо, что у меня появилась подруга, а то я бы совсем упала духом!
Все тут же угодили в объятия грез, только мне до них было как до неба. Ночную рубашку мне выдали с безумным количеством бантиков и воланчиков — даже лечь в ней на спину было невозможно.
Я выскользнула из постели и открыла свою ковровую сумку. Не получается заснуть — значит можно почитать. Мадам Эдит, очевидно, считала, что воспитанные юные дамы боятся темноты: одна из ламп осталась гореть.
Книга открылась на письме от Мэнди.
