Мне пятьдесят один год, у меня гипертония и фобии, я борюсь с ожирением и всерьёз опасаюсь смерти. И ещё я лыс.
Вокруг туман, тайга, горы и ночь. В двадцати метрах буровой станок, похожий на трактор двадцатых годов, вгрызается в русловые отложения. Русловым отложениям около десяти миллионов лет…
Я геолог. Не писатель, не повар, не мотоциклист — геолог.
Я сижу в тайге и печатаю на странной клавиатуре, совмещённой с планшетным компьютером, грустную историю про любовь.
Про польку.
Поляки напали неожиданно, можно сказать, напали без объявления войны. Никто не был к такому готов, наверное, это традиция. Придавал ли я значение приезду поляков ? Уж точно не более чем ветерку с гор.
На полигон уже приезжали эстонцы, и вели они себя как жертвы. Точнее, как обречённые на смерть и дальнейшее пожирание молохом коммунизма ссыльнопоселенцы в Антарктиду. Хотя были Крым, равнодушное к ним отношение и нулевой уровень общения. 1989 год. Казалось, что пара домиков просто на ремонте и их как бы нет — ни домиков, ни живущих в них эстонцев. Даже баррикаду, что они возвели у дверей никто не разбирал и не замечал. Потрясающая невидимость и никчёмность.
Так это эстонцы, в одном государстве живём, а уж поляки-то — те точно ещё и окна забаррикадируют, поди, и глаза себе изолентою заклеют.
Я ошибался.
На полигоне я жил в библиотеке — в каменном домике в самом низу жилых рядов, навёл там порядок и поселился в одно лицо на два с половиною месяца. Вот с тех пор и мечтаю работать библиотекарем, а не геологом или губернатором, но увы-увы.
Ворвались ко мне тогда вечные двое из ларца— Йухансон и Левицкий, ворвались и сообщили, что пока я тут почиваю на томах человеческой мудрости, заезжие поляки, студенты-практиканты открыли дискуссию, и граница Польши проходит уже за Можайском. При полном онемении и непротивлении участников дискуссии с нашей стороны.
Ну что ж, пришлось идти и перекраивать.
Краков я им оставил, кстати говоря.
По результатам прений меня к полякам прикрепили, в качестве просвещённого аборигена. Да и польский мне интуитивно понятен, как язык многовекового реального врага и угнетателя.
Получилось здорово. Отличные ребята эти поляки.
Мы ругались и смеялись, мы подрались меж собою и подрались по пьяни непонятно с кем, и ещё на море в Песчаном подрались с какими-то очередными эстонцами. Мы пили, спорили и пели, мы жгли костры и постигали начала практической геологии среди зноя белых скал, вдыхая воздух, пахнущий триасом, юрою и еще какими-то нерасчленёнными тогда, но тревожными геологическими эпохами.
А еще среди них была Кася…
Однажды она пришла ко мне, и я провалился в холодное пламя серых глаз.
«О, ты прекрасна. Возлюбленная моя, ты прекрасна, глаза твои голубиные под кудрями твоими…»
Две недели и целая жизнь.
— Я не полячка, я полька, — злилась она.
— Трам-пам, пампарам-парам, — отвечал я полькой-енкой.
Как она молчала, она удивительно красиво молчала. По-моему, даже с акцентом. Никто и никогда, до и после, не молчал так. Это было невероятно здорово. Казалось, её молчание улыбается.
Две недели.
И всё.
Но Мир стал намного больше.
А адреса потерялись.
Чего только не было потом в моей жизни. Всё валилось в тартарары, пули, сапоги и проклятья свистели над головами.
Страну разорвали на куски и смазывали ошмётки кровью. Цена выживания у каждого была своя. Зачастую не такая уж и высокая, но всегда требующая оправданий. Даже теперь, через много лет после.
Каждый раз, приходя в себя, я так или иначе пытался найти Касю. Чаще не так, а иначе, но всё же. Со временем это стало просто привычкою.
Мне пятьдесят один год, я лыс, у меня гипертония и фобии, я борюсь с ожирением и всерьёз опасаюсь смерти.
Я набираю телефонный номер номер (код Польши) и слышу голос пожилой женщины.
— Кася?
— Она умерла.
— Пшепрашам…
И молчание. Совсем не то молчание, которое я так долго надеялся услышать.
И мир стал меньше. Парампам-пампарам-парам…
Жизнь там, где ветер.
Мелькают в окнах люди, небо, скалы, деревья. Мелькают секунды и минуты, дни. Кто только не глядел на эти горы.
Ночь. Созвездие справа по ходу поезда смотрит на меня, и всё впереди. Так же, как и сто лет назад.
