Вася вбежал в купе перед самым отправлением поезда со станции Таксимо и забился на верхнюю полку, тревожно дыша. Он лежал, отвернувшись к стене, и озирался. Уже одним этим Вася был интересен — мало кто умеет озираться, отвернувшись к стене.
Сумку, огромную, уже давно не спортивную сумку, он, не сомневаясь, кинул на пол посреди купе.
На Васе, на сумке и даже на страхе, что болтался в воздухе было написано: «Вася работал старателем в Бодайбо».
Поезд тронулся.
Через час Вася спустился со своей полки и, всё так же озираясь, представился:
— Вася… — Да я вижу, — отвечаю, — за сто вёрст видать, что ты Вася…
Он непонимающе покрутил головой, глазами, ушами, словно бы разминался.
Сунул руку в свою сумку и вынул, нет, извлёк знакомый мне по бодайбинским анабазисам литровый пузырь самокатной водки. Бутылка из желтоватого с синюшным отливом стекла, мелкие пузырьки и ощущение горькой тоски пополам с подвигом от одних только воспоминаний о вкусе продукта внутри неё. Авторская вещь. Называлась она, как вся водка, что лили старательные бичи в Кропоткине, каким-то названием с непременным словом «Царская». То ли доза, то ли стопка, то ли просто и незамысловато: «Царская водка» — да, именно так!
Водка имела этикетку, количеству завитушек и масонских символов на которой мог позавидовать почти всякий новодельный князь или граф российского дворянского собрания.
— Вася, — сказал я Васе, — я геолог, Вася, и я не пью. И ты тут не пьешь. Ты тут и ночуешь-то только после тестов на степень опьянения и собеседования на предмет верности гуманитарным принципам организации «Геологи без пределов».
Надо сказать, что тот год я и вправду не пил, причиной тому послужило моё деятельное раскаяние за предпринятую попытку христианского миссионерства в мусульманском квартале старого Иерусалима и прочие не менее увлекательные приключения, в которые меня вовлёк неумолимый рок, когда я в абсолютно пьяном виде знакомился с обычаями Святой Земли. Впрочем, это неинтересно.
Важен факт — я не пил. А Вася пил.
И ещё Вася нес в себе угрозу порядку вещей, поскольку был классическим старателем. Это означало, что необходимо обезопасить свое временное место жительства, купе, от всего набора мероприятий, что пытаются провести вокруг себя пьяные, напуганные, но неукротимые в своей залихватской глупости старатели после окончания сезона. Обезопасить на пять суток дороги.
Все их уловки, предложения, песнопения, слова скорби, способы веселья, причины слёз и устремления я знал наперечёт. С первого взгляда умел определить статус грядущего бедствия уже по изменению цвета роговицы глаза или по ритмике дыхания будущего потерпевшего. Более того, суровая жизненная необходимость научила меня эффективно предотвращать эти прорывы из ада.
Вася попытался еще пару раз завязать душевный разговор, спел первый куплет оды о трудностях и лишениях, даже испустил скупую слезинку из левого, серого с побежалостью глаза. Увы ему. Я просто показал понятным жестом, что буду бить. Вася, охваченный неистовством чистой своей души, вышел в коридор, прихватив свою роскошную бутылку водки ручной работы. Во взгляде его читалась уверенность, что всё сложилось хорошо.
За пять суток пути он встречался мне в самых разных местах, в компании самых разных людей и в самых разных ситуациях. Вася бегал, тряся пачкою денег по случайно выбранным им вагонам, высевал в купе бывалого вида проводницы шлиховое золото из пробного пакетика, пел тоскливые застольные песни в тамбуре, плясал вприсядку, алкал справедливости и сиял фонарями, декламировал стишок с табуретки в вагоне-ресторане, имел бурный роман с буфетчицей прямо в резиновом переходе меж вагонами, прятался от бандитов в туалете и скандалил с цыганкой на почве рекламации за качество гадания. Много чего случилось с Васей — даже на случайный взгляд со стороны. Но в глазах его неизменно плескалась вера в то, что всё сложилось хорошо.
Всё было так, как и бывает со старателями, которые по сути своей — дети. Именно так, дети: все черты, присущие характерам людей, у них усилены до гротеска. И доброта, и хитрость, и жадность, и тупость — все.
