— А ты веришь в бессмертие души? — вдруг быстро спросил Бенедикт.
И вновь Боэций задумался и не смог сразу ответить. Да, он уже давно осознал, что в отличие от древних философов ему не хватает их языческого спокойствия перед лицом вечного круговорота природы, что его волнует посмертная судьба души, точнее — того человеческого «Я», которое подобно крохотному огоньку свечи в тёмной, грозной, продуваемой всеми космическими ветрами Вселенной. И он мучился оттого, что не находил ответа, пребывая как бы на стыке двух мировоззрений — стоического презрения к смерти и лучезарной надежды на бессмертие.
— Стараюсь поверить, отец Бенедикт. И для этого пытаюсь постичь самую суть божественной истины, выраженной в догмате Троицы...
— Но эта истина непознаваема! Скудный человеческий разум не в силах постичь то, во что заповедано верить!
— Может быть и так, — задумчиво согласился Боэций, — но прежде надо испытать все силы и возможности разума, а лишь потом склониться перед Непознаваемым.
— Вот о таких тщеславных мудрецах и сказано Екклезиастом: «От многой мудрости много скорби, и умножающий знание умножает печаль», — наставительно заметил отец Бенедикт. — И потому одна только вера способна избавить от скорби, к которой приводит неуёмная гордыня разума... Я не буду участвовать в этом диспуте, поскольку истинная вера приходит к человеку не через врата разума, а через сердце. И никакими софизмами и силлогизмами нельзя убедить человека в том, во что он не хочет верить.
— Жаль, — со вздохом сказал Боэций, сознавая, что отец Бенедикт во многом прав. Но стоит ли объяснять, что этот диспут — событие не столько духовное, сколько политическое и что он был навязан ему его политическими противниками? Ведь это ещё сильнее оттолкнёт старого отшельника...
Он поднял голову и с удивлением увидел перед собой запыхавшуюся девушку с нежными заплаканными глазами. Ему почудилось, что эти голубые глаза он уже где-то видел... Она порывисто склонилась перед монахом и дрожащим голосом забормотала:
— Святой отец, моей матери совсем плохо... Она умирает... Пожалуйста, умоляю вас, поторопитесь к ней...
— Я иду, — кивнул отец Бенедикт и повернулся к Боэцию. — Прощай, благородный Аниций и да благословит...
— Могу я пойти с тобой и повидать эту женщину? — неожиданно спросил первый министр.
Монах удивлённо сверкнул глазами.
— Но я не могу позволить тебе присутствовать при её исповеди!
— Я и не прошу тебя об этом. Я лишь взгляну на неё и тут же уйду.
— Хорошо, хотя мне и непонятна твоя просьба. — Отец Бенедикт кивнул Беатрисе и быстро пошёл вперёд.
Боэций и Беатриса последовали за ним, причём министр задумчиво кусал губы и изредка бросал на взволнованную и дрожащую девушку внимательные взгляды. Ему очень хотелось задать ей только один вопрос, но он видел, в каком она состоянии, и потому сдержался. Неужели?.. Нет, это слишком невероятно, ведь прошло уже столько времени...
Через несколько минут все трое приблизились к небольшому полуразрушенному строению, в котором когда-то содержались рабы, принадлежавшие хозяину этого поместья. Отец Бенедикт и Беатриса тут же вошли внутрь, а Боэций, чуть помедлив и глубоко вздохнув, последовал за ними. Сначала он ничего не увидел, поскольку внутри было темно и лишь сверху, просачиваясь сквозь дырявую крышу, лилась тонкая струйка дневного света, отбрасывая причудливые тени на чёрные закопчённые стены. Под одной из этих стен неподалёку от очага находилась грубая подстилка, на которой лежала женщина. Она бредила, выкрикивая бессмысленные фразы и отчаянно мотая головой. Её хриплый, пронзительный голос мгновенно заставил Боэция содрогнуться. Он поспешно приблизился и опустился перед ней на колени. Монах и Беатриса с изумлением смотрели, как первый министр отвёл седые грязные пряди волос, закрывавшие её лицо, и вдруг негромко вскрикнул:
— Элпис!
Да, это была она, его первая возлюбленная, лукавая и непредсказуемая Элпис, чьи горячие бесстыдные поцелуи когда-то доводили его до безумия. В этой грязной, безумной и вонючей старухе сохранились только глаза — всё те же синие глаза да ещё слегка хрипловатый голос. Боэций почувствовал, как что-то сдавило ему горло. Вот оно — время, бороздящее кожу морщинами и превращающее любое из самых прекрасных творений в кучу смердящего праха. Вот она — смерть, скалящаяся беззубым ртом и потрясающая седыми космами волос.
