— Ну и что было дальше? — нетерпеливо спросил он, пока Павлиан утирал слёзы краем грязной туники.
— А дальше я уже не помню. Проснулся я на следующий день без единого гроша в кармане, а когда стал расспрашивать хозяина этого проклятого постоялого двора, куда девались мои деньги, то он едва не вышиб из меня дух да ещё пригрозил позвать стражу. Короче, я ушёл оттуда, стянув по дороге обрывок верёвки. Про себя я решил, что пойду на торги, чтобы в последний раз взглянуть на прекрасную иберийку, а потом выберусь за город и повешусь на ближайшем же дереве. Возможно, именно так я всё бы и сделал, но представь себе моё изумление, а потом и ярость, когда, замешавшись в толпу зевак и обливаясь горючими слезами, я вдруг увидел, что иберийку купил не кто иной, как мой хозяин Арулен! Эта прыщавая жирная свинья выложил за неё лишь половину той суммы, которую я получил за его лучшего жеребца, отчего я стал ещё больше страдать. На аукционе объявили о том, что иберийка — искусная швея, но я не сомневался, что она нужна ему лишь в качестве новой наложницы, поскольку недавно он продал двух старых! И тогда я понял, что умирать мне ещё рано.
Я знал, что по закону короля Теодориха, если свободный человек изнасилует рабыню, то и сам становится рабом того же хозяина. Конечно, это произойдёт в том случае, если у него не будет денег, чтобы заплатить штраф. Денег у меня всё равно не было, жить не хотелось, и поэтому я решился на крайнюю меру.
Я проработал у Арулена почти четыре года и прекрасно знал в его доме все ходы и выходы, а потому мне не стоило особого труда дождаться ночи и проникнуть в помещение, где содержались рабы. Чтобы меня не узнали, я вымазал лицо и руки чёрной грязью, понадеявшись, что в темноте буду походить на одного из четырёх нумидийцев, которые служили носильщиками. И вот я тайком пробираюсь туда, где по всем моим расчётам должна была находиться иберийка, — а я так надеялся, что Арулен оставит её в покое хотя бы на первую ночь! — и вдруг вижу... — Тут Павлиан снова заплакал, а Максимиан, раздосадованный его внезапными слезами, сердито прикрикнул:
— Хватит скулить, как женщина! Что ты там увидел — её не было на месте?
— О нет, она была, но лучше бы её там не было! — с трудом проговорил заплаканный конюх. — Совсем нагая, она стояла на ложе на четвереньках, закусив зубами подушку и высоко воздев свой зад, в который изо всех сил вонзался своим гигантским членом один из этих дьявольских нумидийцев! У меня помутился рассудок. Я схватил первое, что попалось мне под руку, кажется, это был светильник, и изо всех сил ударил по голове её любовника. Тот рухнул на пол, извергая из своего чёрного шланга могучие струи семени, а она повернула голову, увидела мою чёрную, перемазанную в глине физиономию и отчаянно закричала. Тут уже я испугался и бросился бежать, переполошив весь дом. Не знаю уж, каким чудом меня не поймали в ту ночь, но с тех пор я скрывался в городе, не зная, что мне делать дальше и ради чего жить. Теперь мне уже не хотелось кончать жизнь самоубийством, поскольку я всё время представлял себе одну и ту же сцену: пока я, высунув язык на плечо, буду болтаться в петле, как удавленная собака, моя порочная иберийка будет заниматься развратом с очередным нумидийцем, благо их осталось ещё трое! И так я скрывался до тех пор, пока два часа назад не наткнулся на одного из рабов Арулена, который ходил вместе с двумя стражниками. Они явно искали именно меня, поскольку раб тут же закричал: «Вот он!» — и все трое бросились за мной. Убегая от них, я добежал до самого цирка, увидел твои носилки и, воспользовавшись тем, что рабы были увлечены игрой в «мору», юркнул внутрь, чувствуя, что уже не в силах больше бежать. Прости меня за это кощунство, но с тех пор, как меня околдовала эта проклятая иберийская колдунья, я уже с трудом отдаю себе отчёт в своих поступках. А ведь я даже хотел сочинить в честь неё элегию и уже придумал первую строку: «Хочу я пить устов твоих нектар...»
Тут, несмотря на трагический вид Павлиана, Максимиан не выдержал и улыбнулся.
— Не устов, а уст.
