Любопытно, что «Жилец», как же как и «Кто-то, никто, сто тысяч», заканчивается прыжком за пределы мирского. К несчастью для Трелковского, это прыжок в другую сторону. Иными словами, этот прыжок не избавляет героя романа Топора от «мучительной драмы», но катапультирует его за пределы во внешний кошмар ничто.
Будучи инсайдером, Пиранделло разрешает тему «Кто-то, никто, сто тысяч» в духоподъёмном ключе. Аутсайдеры, являющиеся носителями иного типа сознания, способны представить нам финальное разрешение только депрессивной природы. В течении нескольких последних периодов человеческой истории те из нас, кто обитает в свободном мире, позволили себе сформулировать и представить несколько независимых мировоззрений, все из которых справедливы только при условии, что они прямо или косвенно утверждают выживание нашего вида. Эти мировоззрения не должны являться пессимистическими, нигилистическими, или иным образом настроенными скептически по поводу проживания человеческой жизни.
Подобные перспективы могут быть оценены только аутсайдерами, в то время как инсайдеры, составляющие преобладающее число человечества, не станут рассматривать в своих философиях, идеологиях, национальных политиках, или братских подзаконных актах радикальные действия и несчастливый финал аутсайдеров. Пиранделло и Топор рассматривают одинаковые темы: трансформирующий распад восприятия собственной личности. Первый заканчивает свое произведение в момент радостного перехода героя в состояние никто, выведенного в заглавие романа. Это разрешение, к сожалению, выглядит как наигранное и спланированное. Инсайдер может сказать тоже самое о финале романа Топора, описывающего нисхождение Трелковского в ночной кошмар, конца которому он не видит.
В эпилоге мы узнаем, что Трелковский выжил в своем, казалось бы, смертельном прыжке. Но это удается ему странным образом. Когда он приходит в сознания в больничной палате, то обнаруживает у себя посетителя. И тут ему все становится ясно. (Несложно угадать, чем все завершится). Он лежит на той же самой больничной койке, над которой сам склонялся в начале повести, глядя на перебинтованную жиличку своей будущей квартиры, выздоровления которой тогда в душе он совсем не желал, с тем чтобы поскорее занять ее квартиру, в которой так нуждался.
Она ведь тоже выпала из окна этого обветшалого дома. К своему ужасу он узнает посетителя, склонившегося над ним точно так же, как когда-то склонялся и он, когда приходил посетить больную. Это он сам. Парализованный после падения, забинтованный с ног до головы, с одним только открытым глазом и ртом, Трелковский понимает, что поменялся местами с женщиной, чью квартиру когда-то получил. Пойманный в петлю реинкарнации, и возможно уже не первой, он приходил в больницу, чтобы навестить самого себя. Понимая наконец, что случилось с ним, тем, кто лежит в больничной койке, он уже знает, что случится и с тем, кто сейчас склоняется над ним, с тем, кто еще не он, но им непременно станет.
Таким образом Трелковский разрешает свою загадку (и загадку Москарды): «В какой именно момент человек перестает быть личностью, которой он сам себя и все окружающие считают?» Ответ: в тот самый момент, когда человек понимает, что пойман в парадокс, из которого для него нет выхода, пока он верит в то, что является тем, кем он не является. Марионеткой, считающей себя человеком.
Поскольку Пиранделло и Топор сами не переживали трансформирующего распада восприятия собственной личности, являющегося темой их произведений — в противном случае подобное стало бы важнейшим событием их биографии — следует ли считать их обоих лицемерами? Представляется, что ответ на этот вопрос сводится к тому, чье видение мира кажется нам более обоснованным, Пиранеделло или Топора: закончить свои дни в безмятежном общении с тем, что составляет этот мир… или оказаться заключенным в парализованном теле на больничной койке, беспомощным сделать что-либо, кроме ужасных воплей при виде явления своего собственного несведущего привидения, никем, взирающим на сон собственной жизни. Какой из финалов этих идентичных по своей теме произведений нам ближе, зависит от того, кем мы сами являемся… или кем мы считаем, что являемся. Звучит вполне по-пиранделлевски.
