N. Добрыня же, собра вой, запрети грабление и абие идолы сокруши, древяннии сожгоша, а каменнии, изломав, в реку вергоша; и бысть нечестивым печаль велика. Мужи и жены, видевше тое, с воплем великим и слезами просясче за ня, яко за сусчие их боги. Добрыня же, насмехаяся, им весча: «Что, безумнии, сожалеете о тех, которые себя оборонить не могут, кую пользу вы от них чаять можете». И посла всюду, объявляя, чтоб шли ко кресчению. Воробей же посадник, сын Стоянов, иже при Владимире воспитан и бе вельми сладкоречив, сей иде на торжисче и паче всех увесча. Идоша мнози, а не хотясчих кретитися воини влачаху и кресчаху, мужи выше моста, а жены ниже моста. Тогда мнозии некресчении поведаху о себе кресчеными быти; того ради повелехом всем кресченым кресты деревянни, ово медяны и каперовы (сие видится греческое оловянны испорчено) на выю возлагати, а иже того не имут, не верити и крестити; и абие разметанную церковь паки сооружихом. И тако крестя, Путята иде ко Киеву. Сего для людие поносят новгородцев: Путята крести мечем, а Добрыня огнем.
О. По сем, писа о разделении десяти сынов, упоминает жен весьма иначей, нежели Нестор, тако:
Владимир вскоре по кресчении упрошен бе отпусти жены от себе, обесча, и отпусти Вышеслава, иже родися от Оловы, княжны варяжские, в Новград; Гориславу со Изяславом в Полоцк, ея же сына Ярослава в Ростов; Всеволода во Владимир; Пределаву со сыном Святополком в Туров; Мальфрид со сыном Святославом в Овруч; Адиль со сыном Мстиславом во Тмутаракань, а Станислава в Смоленск; Анны царевны сына Бориса и Глеба при матери остави, но Глебу назнаменова Муром, зане бе есче у грудей тогда. Протчих жен и дочерей в жены ближним своим, не имусчим жен, и запрети да всяк…
Сим оное кончилось. Я, получа сие нечаянное сказание, желал ту самую книгу видеть, как старо писано, и паче о начале ея, ибо так разумел, что сии тетради нарочно для посылки ко мне списаны; оные немедленно к нему послал и просил его письмом, ежели всея книги прислать неможно, то б прислал мне первые три да из следуюсчих сим несколько. Но в сентябре вместо ответа получил известие, что он умер, а пожитки его разстосчены, иные указом от Синода запечатаны. Потом просил я приятелей, чтоб о том монахе Вениамине у бывших его служителей осведомиться; токмо никто не знает, келейник его скрылся, а бывший при нем за казначея монах Вениамин сказал, что сия книга была у Мелхиседека, и он сказывал, что списал ея в Сибири, иногда сказывал, что чужая, и никому не показывал. Она не в переплете, но связаны тетради и кожею обернуты. Токмо по нем в пожитках ево не явилось.
Я намерен был все сие в Нестерову дополнить, но разсудя, что мне ни в какой манускрыпт известной сослаться нельзя, и хотя то верно, что сей архимандрит, яко мало грамоте умеюсчий, сего не сложил, да и сложить все неудобно, ибо требуется к тому человека многих древних книг читателя и в языке греческом искуснаго; к тому много в ней находится, чего я ни в одном древних Нестеровых манускрыптах не нахожу, а находится в Прологах и польских историах, которые, как Стрыковский говорит, из руских сочинили, и здесь те находятся, о которых в изъяснении показано. Мне же известно, что в Новеграде у диака архиерейского есть древний летописец, из которого видя у архиепископа Прокоповича выписку о счислении древних весов, денег и мер, також грамоту Ярославлю о вольности новгородцам, которого нигде, в манускрыптах не нахожу, я чрез многих приятелей просил у оного чтоб дал оную хотя в его доме, наняв писца, списать, токмо добиться и мог. Почему видимо, что разные древние истории в разных руках находятся, чрез что многое от всеобсчаго ведения остается в закрытии. Сего ради я сию выписку особною главою положил и в Нестерове несогласие примечаниами показал. А что в сей неясно или не всякому известно, то я следуюсчим изъяснил…»
