— Дарма вы злуетеся. Супакойтеся трохи.
— Даром? — словно только того и ждала Тоня. — Да откуда тебе-то знать… троха-матроха? Да и какое твое дело, чужедомка?
— Ворог в моем дому. Навошта ты так?..
Тоня и сама о свои слова споткнулась, кубарем вылетела на двор. Там, в дровянике, поколола дров и вроде бы согрелась немного, поотошла. От этого тепла проткнулась горяченькая сосулька, грудь вздохнула свободнее.
— Поговорить нам требуется, уже миролюбиво предложила она, возвратившись в избу.
— Трэба так трэба, — охотно подхватила Марыся.
Теперь уже обе женщины посматривали на третью, на Айно. Она как засела в углу с ворохом шерсти, так и не выходила, словно раздоры ее не касались. Но сейчас и Айно подняла от распатланной шерстяной кудели бледное лицо:
— Ома муа…
— Ома муа, ома муа, — передразнила и ее, но уже незло, Тоня. — Ты скажи — как жить будем?
— Ома муа… — повторила Айно, не переставая щипать шерсть.
Доброе настроение, с которым Тоня вернулась из дровяника, унесло надоевшим ей «ома муа». Весь последний месяц она только и слышала это. Странное дело, люди, к которым Айно так обращалась, вроде бы понимали ее, жалели и делились тем, что у самих было, а вот она, Тоня, до сих пор и не уразумела — хлеба ли так карелка просила, дом ли свой вспоминала, родных ли кого?.. Разные оттенки те слова имели, хотя чаще всего тоска слышалась по дому, видно. Была тоска и у Тони, и с этой тоской, как две тени, они из сгоревшей Ома-Сельги и брели по дорогам, пока не забрели на берег Рыбинского моря. И здесь-то, в сестриной избе, Тоня перестала понимать тоску Айно. У нее и у самой что-то сломалось, а тут эта карелка со своим надоевшим заклинанием…
— Жрать чего будем? Сколько нас на шею сестры село? — на правах хозяйки прямо спросила она.
И эту неделю Домна пропадала в лесу, а все домашние хлопоты Тоня взяла на себя. Прямо уж забегалась. Корова на нее осталась, куры остались, распоследняя суягная овца; вся эта живность к столу ничего не давала, а только, как и люди, требовала жратвы.
Про людей и говорить нечего: четверо ребят одних вокруг крутилось. Юрий, этот главный мужик в доме, первым слезал утром с печи, искоса и виновато посматривал на нее — неудобно ему было признаваться, что есть хочется. Только она спроваживала его, мужика мокроносого, в школу, как сползали еще двое, Венька и Санька, один другого голоднее; Санька едва и на ногах-то научился стоять, а туда же: «Ист хоцу!» Она носилась от хлева к печи и старалась не замечать, как с лавки на нее посматривала еще одна пара таких же глаз — этого чужедомка, Юрася. Корова взмыкивала, сиротливо поблеивала овца, куры заскакивали аж в темные сени и путались под ногами, а тут и приживалки поднимались с лавок, — само собой с первой ночи вышло, что кровать заняла она, им достались лавки. Среди этого утреннего содома едва успевала вытопить печь, сварить на обед щи, а на завтрак — чугунок картошки. Когда из разных углов сбегались все к столу, к чугунку было не просунуться. Она едва успевала выхватить несколько картофелин и, обжигаясь, ела, с ненавистью посматривала на такое застолье. Пока чугунок не опустеет, никто слова не проронит; молча жуют, давятся, друг друга не замечают. Но вот надтреснутым колоколом прозвенит под чьими-то запоздавшими пальцами черная утроба чугуна, и выступят на свет жегалки лица: суетливые, ненасытные, чего-то еще ждущие. У всех вроде бы одинаковые, возбужденные запахом горячей картошки. Все сидят, не расходятся. А чего сидеть? Вместе с разломанной, исчезнувшей в чьем-то счастливом рту последней картошиной пропадал и самый запах; только острая взаимная зависть оставалась: эти вот успели напоследок слазить в чугунок, а мы?.. Как-то уже так выходило, что и за столом делились на группы: Юрий с Венькой, Марыся с Юрасем, а молчунья Айно брала под опеку Саньку. Ей же пары не было, в одиночку сражалась у чугуна за свою законную хозяйскую долю.
Сейчас и старший еще не вернулся из школы, и Юрась, одетый толстеньким карасем, улепетнул куда-то, верно, Юрку-школяра встречать, а Санька с Венькой уползли на печь — остались с глазу на глаз одни женщины.
