Густав Эдельштейн внезапно изменился в лице и с непонятным визгом распахнул на себе профессорскую мантию. Под мантией он оказался женщиной. Сам Эдельштейн был потрясен не менее своего оппонента.
– Клянусь Наукой, я не знал! – вскричал, рыдая, почтенный профессор, после чего, сбросив мантию и шапочку, пустился наутек.
Некоторое время Штранден задумчиво смотрел, как голая женщина прыгает с кочки на кочку; затем все исчезло.
Девица Зиглинда стремительно покрылась трупными пятнами, возложила себе на грудь мертвого ребенка и повалилась на землю. Поверх нее моментально вырос мох.
И вот, когда наваждение окончательно рассеялось, все увидели Вольфрама Какама Канделу. Бывший судебный исполнитель с видом полного достоинства и самообладания вышагивал кругами вокруг трухлявого пня.
– А, вот вы где! – воскликнул он с недовольным видом. – А я вас тут разыскиваю. Куда это вы все подевались?
– Вы только послушайте его! Мы подевались! – возмутился Гловач. – Он-то сам никуда не подевался, о чем лично я бесконечно сожалею!
– Ой, что со мной было!.. – начала Марион.
Мэгг Морриган сидела на земле, закрыв глаза.
– Не могу встать, – пожаловалась она. – Все так и кружится…
– У меня как будто полная голова мусора, – сказал Штранден.
– А у меня все штаны в мусоре! – заметил Гловач.
– Я сегодня больше никуда не пойду, – объявила девица Гиацинта. – У меня ноги исколоты в кровь. К тому же я переволновалась. Не всякому выпадет пережить такое…
– Я бы перекусил, – сообщил пан Борживой. – Семьдесят один поединок – это вам не штука!
– А мы никуда и не торопимся, – сказал брат Дубрава. – Вон там, вроде бы, местечко посуше. Разложим костер, отдохнем, а завтра в путь.
– И пусть каждый расскажет свою историю, – азартно добавила Марион.
Так они и поступили. Набрали хвороста, притащили сухое дерево, чтобы удобнее было сидеть, согрели чай и принялись делиться пережитым. Когда дошла очередь до Вольфрама Канделы, он раздраженно поморщился:
– Слушаешь вас, и уши вянут. Между прочим, с порядочными людьми таких неприличных глупостей не происходит.
– Это потому, что вся твоя жизнь – сплошная неприличная глупость, – сказал пан Борживой. – Тут уж, как говорится, не убавить не прибавить.
– Поразительное приключение, – задумчиво изрек философ. – И какое поучительное! Я думаю, все это необходимо будет впоследствии записать и сохранить для потомства.
От последней фразы Зимородка передернуло.
Через два дня болото наконец кончилось. Путь лег через лес. Идти стало значительно легче, и путники приободрились.
Вечерами Марион отходила от костра подальше, чтобы вволю поболтать с Людвигом. Она не раз предлагала сенешалю представить его остальным, но Людвиг решительно отказывался.
– Оставьте, ваше высочество! – неизменно говорил он. – Разве они поймут? Вы же слышали, каким насмешкам подвергла меня эта ужасная женщина, Мэгг Морриган.
– А я скажу им, что ты сенешаль, – уговаривала Марион. – Пусть относятся к тебе соответственно.
– Ко мне? А кто я такой? Жалкая тряпичная кукла! – горько усмехался Людвиг.
– Вовсе ты не жалкий, – возражала Марион. – Ты мой самый лучший друг, кстати.
После этого разговор, как правило, переходил на другую тему.
– Я узнаю эти леса, – сказал однажды вечером Людвиг.
Марион сидела, прислонившись к дереву и обхватив колени руками. Людвиг неловко ковылял взад-вперед на коротеньких ножках. Марион напевала под нос что-то монотонное и покачивала в такт косами-баранками.
Шагах в двадцати от них между деревьями горел костер. Иногда до Марион долетали голоса, приглушенные взрывы смеха, треньканье лютни.
– Охота здесь была когда-то знатная, – мечтательно говорил Людвиг. – Бывало, оседлаешь коня… эх!
– Зимородок подстрелил сегодня двух уток, а я нашла дикую яблоню… Мэгг Морриган сказала, что умеет готовить утку с яблоками прямо на костре.
– Двести лет не ел я уток, – сказал Людвиг. – До сих пор помню, каковы они на вкус… эх!
– Далеко еще до столицы Ольгерда? – спросила Марион.
– Путь неблизкий, – ответил сенешаль. – С нашей черепашьей скоростью как раз к зиме управимся.
– Расскажи еще раз про короля Ольгерда, – попросила Марион.
