Тут из платьев показалось перекошенное лицо графа Мирко.
– Играй! – крикнул он Гловачу.
Лютнист в ужасе затряс волосами:
– Я не могу!
Мирко заскрежетал зубами:
– Пан Борживой!
Старый рыцарь из Сливиц чуть встрепенулся – он как-то раскис, утонув в бессмысленных, изъязвляющих душу воспоминаниях.
– Пан Борживой! Велите ему играть! Прикажите, сударь!
– Как я прикажу? – вяло спросил Борживой. – Музыка должна быть в сердце, а коли ее там нет…
Одним хищным движением Мирко переместился к Гловачу и показал лютнисту отражение его собственного носа в длинном кинжале.
– Пой, – зашипел молодой граф.
Гловач осторожно провел по струнам. Лютня отозвалась нехотя и глухо. Гловач скучно вывел: «На лугу, лугу зеленом…»
– Пой что-нибудь старое, – сказал Людвиг. – Совсем старое. «В долине реки Одинокой три феи гуляючи шли…» – эту знаешь?
– Приблизительно, – сказал Гловач. И запел, фальшивя и спотыкаясь на каждой строке.
Тень перестала завывать. Начала прислушиваться.
– Ой! – сказала Кадаушка и быстро вытащила из-под книг толстую тетрадку в замусоленном сером переплете. Она сунула тетрадку Марион и зашептала ей в самое ухо: – Перепишешь мне слова?
– Какие слова? – удивилась Марион.
Кадаушка перелистала перед ней тетрадку. Страницы оказались густо исписаны разными почерками и разрисованы цветами и красавицами в причудливых нарядах.
– Видишь? Тут разные песни и стихи – какие нравятся…
Гловач закончил петь про фей и с отвращением прокашлялся.
– Не могу я, – повторил он.
– Теперь «Прекрасный цветок приколола к груди», – безжалостно приказал Людвиг.
Гловач устремил жалобный взгляд на Борживоя, но тот лишь безвольно повел плечами. Гловач снова запел. Мирко сверкал глазами, зубами и кинжалом.
– Я потом попрошу Гловача, – шепнула Марион Кадаушке. – Он тебе десять тетрадок испишет.
– Не обмани! – сказала Кадаушка и вздохнула мечтательно и жадно.
Тень Иоганна Шмутце безмолвно внимала пению. Затем – в силу своей искаженной природы – принялась тихонько вторить: «…и белой рукою она… устами прижалась к устам… и только цветок в будуаре один…»
– Еще! – сказал Мирко, когда песня закончилась. – Давай веселую.
К колодцу Катрин за водою пошла –
Ах, синее, синее небо! –
Ведра же с собою она не взяла –
Ох, это синее небо! –
завел Гловач уже менее мрачно. Лютня по-прежнему фальшивила, однако все же не так отчаянно.
Песня влекла за собою тень повара, и тот подпевал, подпевал – страдая, с трудом. Язык словно бы отказывался участвовать в песенке, однако та же самая сила, что некогда предала Иоганна Шмутце в полную власть уныния и лишила его собственной воли, сейчас вымогала у него следующие слова:
В ту пору и Мартин пошел на покос –
Ах, синее, синее небо! –
С собою не взял он ни вил, ни кос –
Ох, это синее небо!
Третья песня пошла еще легче. Припев
Долгоносик, долгоносик,
Наш зелененький дружок!
исполняли все хором. Кадаушка при этом хлопала себя по коленям.
С тенью явно происходили изменения. Она перестала корчиться и ерзать по полу, словно в погоне за собственным ускользающим телом. Лицо больше не расплывалось – утвердилось в постоянстве. Правая рука стала менее прозрачной, чем левая. И пел Иоганн Шмутце, повар его величества, попадая в такт и почти не сбиваясь. Во время исполнения пятой или шестой песни он вдруг произнес:
– Ваше сиятельство!
И пал головою на руки сидящего рядом Людвига.
Все разом замолчали. Людвиг неловко положил ладонь на макушку повара.
– У меня есть конфеты! – вспомнила Кадаушка. – Кто хочет?
Никто не отозвался.
Гловач произвел бессмысленный проигрыш и дал лютне отдых.
Брат Дубрава тихо сказал:
– Душно. Можно открыть окно?
– Шумно будет, – пояснила Кадаушка. – Разговаривать не сможем из-за грохота.
Брат Дубрава покорился, задышав часто и мелко.
– Ты хоть понимаешь, что сейчас произошло? – спросила Кадаушку Гиацинта и указала подбородком на тень Иоганна Шмутце.
– Что? – удивилась Кадаушка.
– Он вспомнил! Сам! Начал обратно воплощаться! Заговорил!
– Он и раньше говорил иногда, – обиделась Кадаушка. – Без посторонних – очень даже говорил… Иногда. Что вот вы его за дурачка совсем держите! Он, между прочим, умный! Просто всем завидно, что у меня такой милый компанчик! И в бараке все – тоже! «Подобрала уродца и возишься», – передразнила она кого-то малосимпатичного. – А у самой заячья губа. О себе бы беспокоилась.
