– Володьке позвонил – сейчас подгребет! – радостно сообщил он.
– Какой это Володька? – Я наморщил лоб.
– Ну… мой здешний приятель, художник, – ответил Игорек. – Сейчас я угощу тебя потрясающим напитком, который есть только тут… сейчас. – Он нетерпеливо огляделся.
Подошел, кротко улыбаясь, грациозно-хрупкий официант-таиландец в белой бобочке.
Гага, поглядывая в богатое – метр на метр – меню, долго разговаривал с ним по-немецки. Таиландец очень тихо что-то отвечал и в ответ почти на каждую фразу робко кланялся. Наконец, еще раз поклонившись, он отошел.
– Отлично! – хлопнув ладонью по меню, радостно сверкая глазами, воскликнул Гага. – Гляди… – Он повел пальцем по реестру. – Против некоторых блюд стоят восклицательные знаки, а вот – целых два. Это значит, что блюдо слишком экзотическое… с непривычки можно слегка ошалеть.
– Надеюсь, мы не заказали ничего такого? – поинтересовался я.
– Нет, нет… пока нет! Ничего такого, о чем бы ты раньше не знал… или, во всяком случае, не слыхал бы! – усмехнулся он.
– А напиток? Что за напиток мы будем пить? – уже почти капризно осведомился я.
– Сейчас… попробуй угадать! – оживленно потирая руки, проговорил Гага.
Тут, кланяясь, вышли из сумрака сразу три таиландца, поставили фарфоровую горелку с тихим, чуть вздрагивающим пламенем над ней, много баночек, видимо, с разными соусами, потом бадью с торчащими из нее палочками. Я схватил одну из палочек, поднял ее – с нее, как тонкий полупрозрачный флажок, свисал ломтик мяса.
– Ну тут разные экзотические виды мяса… ну там, лань, гималайский медведь, ягнятина… все! – Он нетерпеливо махнул рукой. – Осторожно подогреваешь на пламени, потом в какой-нибудь соус – и ешь!
– В сыром виде?
– Конечно! – Гага небрежно пожал плечом.
– Изобрази!
Он изобразил. Я последовал его примеру. Жжет!
– С-с-с! Отлично! – просасывая через рот охлаждающий воздух, проговорил я.
Потом таиландец поставил на стол графинчик с золотыми птицами. Мы торопливо налили по рюмке и выпили: я выпил зажмурясь, сосредоточившись, дегустируя.
– Ну? – спросил Гага.
– Грушевка! – воскликнул я.
Точно такой грушевый самогон я пил две недели назад на Кубани.
– Да, точно… грушевая водка! – несколько шокированный моей осведомленностью, признался Гага.
– Но отличная штука… какой аромат! – Я зажмурился. – Ну и, ясное дело, качество значительно выше, чем у нас!
Так уж и быть, порадую друга! Удовлетворенный высокой оценкой таиландской грушевки, Гага налил по второй. Потом появился Володя – плотный, слегка прихрамывающий, с черными усиками. Приподнявшись, я тряхнул ему руку. Лицо его показалось мне знакомо… но, наверное, в основном теми неуловимыми отличиями, которыми отмечается лицо всякого нашего соотечественника, оказавшегося на чужбине.
Наш разговор с Гагой к тому времени уже кипел, продвигался вперед странными рывками, характерными, впрочем, для нашего общения и на родине.
– Давай… Баптисты!.. Какая рифма?!
– Баб тискать!
– Точно! – Мы радостно хохотали.
– Давно не виделись-то? – поинтересовался Володя.
– Четыре года! – сказал Гага. – Думали – все! И тут – на тебе! Перестройка! И этот тип тут как тут! Приехал меня спаивать!
– Ну давай… чтобы еще не видеться лет пять! – предложил я, и мы радостно чокнулись.
– Как приятно наконец наблюдать родную ахинею! – сказал Володя.
– Да, тут мы – абсолютные чемпионы! – сообщил Гага.
И действительно, ахинея удалась! После таиландского ресторана, где Гага безуспешно пытался склеить таиландку с маленькой балалаечкой, мы оказались в итальянском ресторане, потом – в испанском, где поели паэльи и где я поимел от Гаги скандал за неправильное пользование зубочисткой и где потом – под ритмичные хлопки Вовы – мы исполняли огненный танец фламенко. Потом, уже без Володи, были в каком-то изысканном пристанище местной богемы, оформленном каким-то моднейшим дизайнером в виде заброшенного цеха: неструганые скамейки, мятые вентиляционные трубы из светлого кровельного железа, оборванные завсегдатаи, одетые почему-то почти по-зимнему. Наконец мы были в состоянии полного счастья, полностью духовно слились… Ритмично рубя ладошками и радостно опережая друг друга: «Я знаю лучше!» – выкрикивали наше общее юношеское ненормативное (назовем это так) стихотворение… Все теперь у нас было разное, лишь хрупкие воспоминания юности объединяли нас: эти дурацкие наши стихи знали на всей планете лишь мы вдвоем:
