В мерцающем свете факелов Велизарий с горделивым трепетом смотрел на своих людей — светловолосых гигантов, каждый был одет в кольчугу из металлических колец и пластин, а их головы защищали конические тевтонские шлемы. Все были вооружены спатами, длинными и смертоносными римскими мечами, одинаково пригодными для того, чтобы колоть и рубить. Щиты оставляли в казарме, в них не было надобности. Велизарий подумал, что эти люди, нанятые на римскую службу и хорошо обученные, стали лучшими солдатами в мире — бесстрашные, верные и свирепые бойцы. Так можно было сказать лишь про тех, кто служил под командованием римских командиров; на службу к Риму поступали целые племена под началом своих вождей, то был совсем другой случай. Жадные, алчные, неуправляемые, они сыграли немалую роль в падении Западной Империи.
— Ну что же, ребята, пошли! — тихо скомандовал Велизарий. Наёмники бесшумно вышли из дворца, по широкой дуге обходя казармы дворцовой стражи.
Встретившись с Мундусом и его герулами — это германское племя славилось особой жестокостью — на развалинах сгоревших Бронзовых ворот, Велизарий прошептал своему товарищу на ухо:
— Будем считать до тысячи, потом заходим. Времени будет более чем достаточно, и войти сможем одновременно. Хорошо?
Мундус кивнул, и оба отряда — в каждом насчитывалось по тысяче бойцов — разошлись в разные стороны. Они шли по тёмным улицам, не производя ни единого лишнего звука, а это было совсем не просто среди развалин и груд вывороченных из мостовой камней. Задолго до того, как счёт был окончен, Велизарий и его люди тихо выстроились за воротами Некра[61], ведущими на Ипподром. Изнутри слышались ликующие крики.
— Девятьсот девяносто девять... Тысяча! — пробормотал Велизарий себе под нос.
Вскинув руку, он указал на ворота. Его люди были проинструктированы заранее и знали, что делать. В полной тишине они вошли на Ипподром, залитый светом факелов.
Когда люди увидели железные ряды мрачных германцев, крики радости смолкли, наступила гробовая тишина... а потом она сменилась воплями боли и ужаса, когда германцы принялись за свою зловещую работу. Бунт достиг своего апогея, разумные доводы больше не действовали, теперь в ход шла только грубая сила — лишь она могла привести людей в чувство.
Люди были пойманы в ловушку, стиснуты между отрядами Велизария и Мундуса, у них просто не было шансов на спасение. В отличие от уличных боёв предыдущего дня, когда толпа могла рассеяться по узким переулкам или швырять в напавших черепицу с крыш, здесь, в замкнутом пространстве Ипподрома, она превратилась в стадо овец, обречённое на заклание. Ипподром стал ареной кровавой бойни; германцам была по вкусу такая работа, и они продвигались вперёд с неотвратимостью и ужасающим бессердечием машин. Наконец, командиры отозвали своих бойцов — уставших и залитых кровью, — позволив тем, кто выжил в этой мясорубке, бежать, спасаться по домам. На траве и залитых кровью дорожках Ипподрома остались 30 тысяч трупов.
Когда солнце поднялось над дымящимся, полуразрушенным городом, никто из вчерашних бунтарей не вышел на улицы. Испуганные до полусмерти, раненые и избитые, люди предпочитали оставаться по домам.
Бледного и трясущегося Ипатия привели во дворец к императору. Он не мог ответить на вопрос, почему он решил узурпировать власть. Отрицать же факт узурпации было бесполезно — половина населения города была свидетелем вчерашней «коронации».
— Пощади, цезарь! — бормотал несчастный. — Я позволил себе поддаться гласу народа. Это было неправильно — неправильно и глупо. Я бы и сам это понял, очень скоро понял — и отрёкся бы в твою пользу!
Глядя на уничтоженного, трясущегося старика, ползающего перед ним на коленях и умоляющего сохранить ему жизнь, Юстиниан почувствовал приступ жалости. Этот человек не представлял угрозы. Ипатий всегда нравился Юстиниану, он считал его почти другом. Император был уже готов простить его, но натолкнулся на взгляд Феодоры; она предостерегающе покачала головой, не произнося ни слова. Юстиниан вынужден был признать — она, как и всегда, была права: всякую попытку узурпировать власть следовало пресекать жёстко и беспощадно. Поколебавшись мгновение, он отдал приказ казнить Ипатия. Не пощадили и Помпея — чуть позже тем же утром тела обоих братьев были сброшены в море. Восстание завершилось.
