Все действие «Хомо эректуса» разворачивается в день 1-го мая, который назван одним из героев «коммунистическим шабашем» (С. 29). Новая культурная реальность, изображаемая Поляковым, склонна к порождению подобных «кентавров», посредством «обмена» совмещающих в рамках одного явления два не только противопоставленных друг другу, но даже несовместимых начала. Ряд таких же «кентавров» от «нормальных родов» до «нормальной смерти» (всего 1562 строки) образует вторую часть раннего романа Сорокина «Норма». Таким образом, «свинг» (или «обмен») становится до некоторой степени конструктивным принципом, в соответствии с которым оформляется художественная действительность не только в «Хомо эректусе», но и в «Норме». Возможно, в неизбежном по своей сути «обмене» метафорически или даже полемически обыгрывается опыт, сформулированный Ю. Трифоновым в одноименной «московской» повести. Не случайно процесс «олукьянивания» воспринимается в трифоновском тексте как безальтернативный. Стоит подчеркнуть, что к осмыслению феномена Трифонова обращается и В. Сорокин, который обыгрывает фрагменты биографии советского писателя в своем «Авароне» (2000). Текст этот – квазидокументальное повествование о фатальном столкновении тринадцатилетнего советского пионера Пети Лурье (девичья фамилия матери Ю. Трифонова) с иррациональным злом, формализованном в фиолетовом Черве, который живет в гробу Ленина, и о гибели героя из-за невозможности существовать в «нормальной» советской действительности после так называемого «откровения».
Стоит сказать, что сближаются авторы и в общем внимании к символам и атрибутам, которые сопутствуют мотивам разделения, перелома, смены исторических эпох. Хронологически действие «Хомо эректуса» связано с самым началом 2000-х годов, на что указывают реплики героев типа: «Холодно. А Чубайс, гад, кипятка в батареи не дает…»[65] (С. 43) и т. д. Действие же сорокинского рассказа «Настя» (2000) датируется 6-м августа 1900-го года. Но приблизительно вековая дистанция, отделяющая происходящее в двух произведениях, практически не воспринимается как принципиальная. Гораздо большее значение и в «Хомо эректусе», и в «Насте» играет ощущение «рубежности» описываемого художественного времени. И в этом отношении тексты Полякова и Сорокина вновь обнаруживают текстуальное сближение. Помимо общей атмосферы усадебного быта, праздничного застолья, походящего больше на шабаш, силен в «Насте» мотив сегментации, показательного разделения. Выразился он не только в описанном факте расчленения тела шестнадцатилетней Настасьи Саблиной, но и формально: в фамилии героев (Саблины), атрибутах праздничной трапезы. На сходство «играют» даже чистые совпадения. В самом начале праздничной трапезы по случаю «преодоления пределов» глава семейства торжественно произнес: «На правах отца новоиспеченной я заказываю первый кусок: левую грудь!»[66]. Можно предложить много версий, объясняющих, почему именно этот фрагмент оказался отрезанным в первую очередь, однако это же сочетание выносится Поляковым в название другой своей пьесы «Левая грудь Афродиты» (2002). Перекличка эта явно случайна, но вполне показательна. Возвращаясь к обсуждаемой проблеме, стоит отметить, что в «Насте» целых 10 раз встречаются различные формы слова «нож».
Он, таким образом, явно выступает своеобразным символом и даже непосредственным инструментом осуществления этого принципиального разрыва двух эпох (ср.: «Саблин наклонился к ней [к своей жене Александре Владимировне. – Д. Ц.] и произнес, словно вырезая каждое слово толстым ножом»[67] и т. д.). Ту же ситуацию мы наблюдаем в «Хомо эректусе»: хозяин московских апартаментов невзначай говорит Сергею о своей «коллекции». На вопрос гостя о том, что именно собирает бизнесмен, Кошельков отвечает: «Ножи, кинжалы, сабли… Все, что режет!» (С.
21). Снова наше внимание обращают на принципиальную значимость мотива размежевания. В роли такого же символа может восприниматься и «огромный двуручный меч», с которым в одной из сцен появляется Василий Борцов. Фигура коммуниста, желающего «соединить разрушенный <…> мир в единое великое целое» (С. 65) с холодным оружием в руках, также подталкивает читателя на осмысление происходящего в ключе «драмы абсурда». Но вместе с этим атрибутом в текст входит и идея возмездия,
