Юность Маши Строговой - страница 32
— Если бы я знал… — сказал он шепотом, — я ничего не знал.
— Как же так? Я все время писала, писала тебе!
Она вспомнила, что письма пропали, и с досадой и смехом перебила себя:
— Ах, глупая я!
Они довольно бестолково беседовали, но смысл и радость их встречи были не в том, какие произносились слова. Говорили и признавались в нежности взгляды, улыбка, застенчивое прикосновение руки.
— Поцелуй меня еще, — попросил Митя, от неуверенности и смущения бледнея.
— Нет. Больше нет.
— Почему?
— Не знаю, — прошептала Маша.
Провела ладонью по его руке в грубом больничном белье, от плеча к локтю. Бережно и несмело.
— Митя, ты не можешь рассказывать?
— Сейчас? Нет. Вихрь в голове. Стучат колеса: тук-тук-тук. Еду, еду. Не сердись. Все как в тумане, как во сне. Ты мне не снишься, Маша?
— Не снюсь, — серьезно ответила она. — Митя, после госпиталя ты вернешься туда?
— Да. Конечно.
Она взяла его руку в свою и не выпускала.
— Митя, ты знаешь, здесь был в эвакуации Валентин Антонович. Тебе интересно?
— Очень интересно!
Он весь встрепенулся. Скулы его чуть закраснелись. Студенческие незабываемые годы, вернетесь ли вы? Библиотечные полки, забитые книгами. Семинар в тесной, домашней какой-то аудиторийке, где профессор становится понятней и ближе, а студенческие голоса раскатываются подобно громам и сшибаются в спорах. Жизнь бегом. И веселая жадность: узнавать, узнавать, узнавать! И Маша.
Он увидел ее на первой лекции. Ее лицо, страстно серьезное и вместе ребяческое, поразило его. Удивленно распахнутый взгляд.
— Маша, у тебя есть здесь друзья?
— Как же, есть. Дорофеева. Усков.
— Усков?
Страшноватый, противненький холодок внезапно кольнул его сердце.
— Кто такой Усков?
— Однокурсник. Мы с ним очень сошлись последнее время, — беспечно открывала Маша. — Симпатяга. Работаем в одном семинаре. И вся общественная работа вместе. Я его к тебе приведу.
— Нет. Не стоит.
Он осторожно отнял у нее руку, занес за голову и, лежа так, каким-то вдруг ставшим сторонним, изучающим взглядом рассматривал Машу.
Та и не та. Она закладывает теперь косу вокруг головы и кажется, стала выше, чем раньше. Старше. Что-то гордое в ее голове, оплетенной косой, как венцом. Новость. И манера подносить руку к волосам, чтобы поправить, и опускать, не коснувшись. Новость. Незнакомое коричневое платье с высоким строгим воротничком, в котором она так прелестна! И ее незнакомая жизнь среди неизвестных друзей!
Она могла поцеловать его еще раз, если бы захотела!
— Между прочим, — сказал он сдержанно, стараясь скрыть свою подозрительность, — много несчастий происходило оттого, что жалость принимали за другое чувство.
— Нельзя не жалеть человека, когда он страдает, — простодушно возразила она.
— А…
Митя до подбородка натянул одеяло. Внезапно он почувствовал вялость и пустоту во всем теле, и что-то в душе его съежилось.
— Расскажи, как ты училась.
Удивляясь равнодушию просьбы, Маша послушно принялась рассказывать о лекциях, о своем докладе в семинаре Валентина Антоновича, но ничего похожего на то, что она пережила и испытала, в ее словах не отразилось. Перемена в Мите, мгновенно ею угаданная, мешала Маше, и потому она стеснялась и не умела рассказать обо всем пережитом.
Митя почти не слушал. Он думал: «Неужели ты не видишь: мне важно и необходимо одно. Мне необходимо знать: ты любишь меня или из жалости и участия пришла к раненому товарищу, солдату, а жизнь у тебя своя, отдельная? Неужели ты не догадываешься, что я не могу просить тебя: говори об этом. Только об этом!»
Его лихорадило. Глаза блестели сухим, горячим блеском.
— Митя, милый! — испугалась Маша. — Тебе очень плохо?
— Совсем не плохо, — ответил он, невольно раздражаясь.
Она положила на лоб ему ладонь:
— Мы живо тебя здесь поднимем на ноги. Вот увидишь. Будешь совершенно здоров!
«Ты все-таки не говоришь о том, — думал Митя, наслаждаясь прохладной нежностью ее ладони. — А если бы я был здоров, не лежал пластом и был равен тебе, я повторял бы все время, что люблю тебя. А ты не говоришь. Почему?»
Вошла сестра, напустилась на Машу:
— Посетители в такое время! Кто вам позволил? Сейчас начнется обход.
