К полудню берега стали ниже. В светлой зелени вологодских лесов на полянках стояли избушки обстановочных пунктов. Возле одной избушки на скамейке сидели двое. Он был в белой рубашке с распахнутым воротом. Рубашка была свежая, видно, только что из-под утюга. Она в голубой кофточке и черной юбке. Оба в сапогах.
Надя высчитала день — воскресенье. Так вот почему эти двое празднично нарядны… Но для кого? Для кого нарядились они в такой глуши? Наверно, друг для друга. Конечно, друг для друга. Когда любишь, можно вынести все. Даже такую глушь.
В большом городе легче переносить жизнь с нелюбимым. Там все помогает: театры, кино, друзья, толпы людей, книги… Все это входит в жизнь твою и его, не дает задуматься, отчаяться.
Молодая пара сидела неподвижно, спокойно взирая на корабли. Наде вспомнился Беломорканал, жена капитана- наставника в модельных туфлях. Как она простилась с мужем на людях, строго, за руку. Было что-то от этой строгости и в этих двух, что сидели возле своей лесной избушки.
«А у нас в Горьком влюбленные ходят обнявшись, целуются при всех, — подумала Надя. — Насмотрелись заграничных фильмов и переняли моду. Играют в любовь!»
Так думала Надя. А между тем приближались Опоки. Те самые Опоки, где уровень воды на Сухоне самый низкий. Опоки, из-за которых отряду пришлось пробивать дорогу во льдах. Пройти бы Опоки! Это было как заклинание. И все на корабле твердили его с упорством, словно это могло помочь.
Снова, как тогда в Онежском, корабль выглядел пустым. Лучников и Андрей были в рубке, когда справа по борту показалось небольшое село и пристань. И село и пристань промелькнули незаметно. Казалось, все: Опоки позади. И в ту же минуту, как Надя подумала это, теплоход вздрогнул от сильного толчка. Вздрогнул, но не остановился. Прошел немного — и опять толчок.
«Вот где они, Опоки!» — поняла Надя.
Теперь дело решали сантиметры воды под килем. Только бы не сесть!
Опять толчок. Но теплоход идет полным. И вот уже легче стало идти: корпус корабля подняла вода и привычно понесла на своих плечах. Опоки, будь они!.. Нет, милые, хорошие Опоки остались позади.
Надя вошла к себе в каюту. Здесь было полутемно. Из большого зеркала на туалетном столике на нее смотрела незнакомая женщина. Глаза ее блестели, губы были чуть приоткрыты, на щеках горел смуглый румянец. Она смотрела на себя новыми, его глазами. Она знала, что нравится ему. Может быть, всего лишь нравится. Но разве это мало: нравиться ему?
Близко-близко посмотрела она в глаза женщины в зеркале. Шевельнулись губы.
— Ну вот и прошли Опоки! — сказала женщина и засмеялась незнакомым счастливым смехом.
«Но что это? — с удивлением подумала Надя. — Мы не движемся…»
Она вышла на палубу. «Машук» стоял, хотя ничего примечательного, что бы могло остановить его в пути, не было видно: ни моста впереди, ни пристани по берегам. Все тот же, в молодой, светлой зелени, лес был с обеих сторон. Берег был так близко, что хорошо слышался птичий щебет в черемуховых кустах. Теплоход стоял, и светлая радужная вода как бы огибала его. По ней не спеша плыли отдельные прорвавшие запань сосновые бревна.
Мимо Нади пробежал матрос. Надя вслушивалась в быстрый перестук его шагов, гремевших по трапу.
«Неужели сидим на мели?» — подумала она. Не у кого было спросить. Она спустилась на второй дек и встретила Прямкова. Он тоже куда-то спешил, был взволнован и свернутое кое- как пальто держал в руках. Бинокль болтался на ремешке на шее.
— Лучников велел одеться теплей, — деловито, на ходу, сказал он. — С собой меня берет. Говорит: может, что посоветуете. — Он произнес это со сдержанным достоинством и засеменил вниз по трапу.
— Да что случилось? — крикнула Надя ему вслед.
— «Грибоедов» сидит! — донеслось снизу. «Грибоедов» шел в отряде замыкающим. Он сел на мель, уже почти пройдя Опоки. Об этом передали на «Машук» по цепочке с корабля на корабль. Лучников распорядился спустить на воду мотобот.
Все это Надя узнала уже потом. Сбежав вниз, на первый дек, она увидела только удаляющийся белый бот. В боте спиной к «Машуку» стоял Лучников. Там были еще моторист и старик, но Надя видела только Лучникова, его прямую спину. В его позе, в том, что он остался стоять, а не сел, как Прямков, чувствовалась напряженность, готовность к борьбе.
