— И такая жизнь нравится вам?
— Чем она хуже всякой другой? — Он помолчал, глядя на крутые берега. — Знаете, Надя… — Он впервые назвал ее по имени. — Все зависит от того, что выбрать. Есть радости, и есть удовольствия. В спокойной, удобной жизни удовольствий, конечно, больше. Удовольствия делают жизнь человека приятной. Но живет человек все же для радостей, пусть даже редких. А радости, настоящие радости, для меня возможны только здесь.
— Я понимаю, — сказала Надя.
Они стояли рядом у перил. «Еще сутки или двое суток, — думала она, — и он уйдет навсегда из моей жизни. Уйдет, как ушел балтиец-лоцман на Свири, как ушли морской помощник Жук и буфетчица Мария Петровна». Оттого что он был рядом, так близко, у Нади слегка кружилась голова. Она не знала, что испытывает он, но ей всегда казалось, что такое чувство бывает только взаимным, как взаимно тяготение железа и магнита.
— Скажите, это правда, что вы любили одну женщину, а потом потеряли и до сих пор не знаете, где она?
Он взглянул на нее странно и слегка отодвинулся.
— Придумают же!
«Зачем я спросила? — думала Надя. — Он все равно не скажет. Но если я хочу, я так хочу все знать о нем!»
— А впрочем, в этом есть доля правды, — сказал он. — Все люди ищут что-нибудь. Одни то, что потеряли. Другие то, чего не нашли… Почти все, — поправился он, помолчав.
Медно-красные берега высились теперь огромной стеной. Наверху стены, освещенные косым солнцем на светлой голубизне неба, четко выделялись фигурки людей. Лиц не было видно — одни только темные силуэты. Высокий мужчина стоит, широко раздвинув ноги, над самым обрывом, к нему движется фигурка поменьше — мальчишка, может быть, сын или брат. И вот они рядом стоят над обрывом, два четких, врезанных в голубизну силуэта. А вон еще фигурка — девушка с велосипедом. И еще группа девчат.
— Красивое место! — говорит Лучников. — Пермагорье.
Сейчас он здесь, рядом. Но скоро его не будет. Расставание уже началось. Оно во всем: в его усталом, спокойном лице, в запахе его табака и одеколона, в тоске, которую она уже предчувствует.
Котлас прошли, не останавливаясь, ночью. На рассвете забелел каменными лабазами и церквами Великий Устюг. На церквах таблички: «Охраняется государством». Тополя и березы уже зелены, и зелена трава под деревянными мостками тротуаров. В траве желтые одуванчики.
— Пошли погуляем часок, — предложил Наде Андрей.
Он велел спустить на воду бот, и вскоре они уже шли в порт по пыльной улице. Они шли, и встречные на них оглядывались. Рассматривали ее белое платье в цветочках. Мужчины и мальчики, несмотря на жару, были в кепках, женщины в ослепительно белых платках. Обращались одна к другой ласково: «Здравствуй, Агнюшка!», «Здравствуй, Устюшка!» Маленькая старушка в белом платке окликнула на улице веснушчатую девочку лет десяти, тоже в белом платке:
— Дак-от ступай-от с ребенком-от посиди.
— Дак-от вернусь, дак-от и посижу…
И хотя они тоже говорили на «о», речь их — быстрая, с запиночкой, с «вопросиком» в конце фразы — была непривычна для обстоятельных волжан.
— Не приведи бог тут жить, — сказал Андрей. — Тоска заест. Они ведь по реке только и общаются с миром. А зимой тут полная спячка.
— А мне нравится, — сказала Надя. — Я бы даже хотела остаться здесь. Навсегда! Смотри, какая беленькая школа! Вон спортивная площадка во дворе. Я бы здесь работала.
— Заскучала бы, — возразил Андрей. — Тебе и у нас-то в Горьком скучно.
— Да, скучно. — Она упрямо промолчала. — И это только доказывает, что я права. Человеку скучно везде или нигде.
— Мудро что-то говоришь, — сказал Андрей. — Давай лучше куплю колечко. Тут, говорят, черненое серебро славится… Северная чернь.
Он спросил у встречного мужчины — тот был, как и все, в кепке, — где продаются изделия северной черни, и, свернув в переулок, они вошли в прохладный магазин.
Андрей сам выбрал ей кольцо — золоченое, с серым черненым узором. Оно было велико и свободно скользило на пальце. Меньших размеров не было.
— Потеряется, — сказала Надя.
— Будешь беречь, не потеряется.
Он сам надел ей кольцо на безымянный палец левой руки и одобрил:
